Над обрывом
Шрифт:
— Потерянных дней не бывает, — заметил Лоос. — Недостаток мотивации, понимаемый как гражданское неповиновение, как противодействие нажиму извне, — это симптом здоровья. Все, что замедляет ритм, даже затянувшийся завтрак, — идет на пользу здоровью народа, которое сейчас в опасности как никогда, поскольку все больше людей чувствуют, что не смогут угнаться за современной жизнью с ее бешеным темпом и будут плестись в хвосте. Хотят они это признать или нет, пытаются ли с максимально возможной изворотливостью и боевым задором противостоять этому или не пытаются, но к каждому из них бесконечно и безостановочно предъявляются завышенные требования, а от этого человек заболевает. Другое дело животные. Ни одно животное на земле не работает, кроме разве что муравьев, пчел и кротов, чья хлопотливость не мотивируется каким-либо нравственным императивом. А остальные беспечно разгуливают в поисках еды, если только это не домашние животные. Среднестатистическая собака, например, спит или дремлет двадцать часов в сутки. Так же ловко устраиваются и кошки. Мы с женой держали кошку, черную с белыми лапами, жена
— Господин Лоос, — сказал я, — меня лишило работоспособности самое обычное похмелье, коему вы воздаете слишком большую честь, считая его символом гражданского неповиновения, а также поводом для экскурса в животный мир и народное здравоохранение.
Лоос заказал бокал белого вина, долго молчал и ответил мне, только когда бокал поставили перед ним. Он сознает свою склонность к экскурсам, сказал он, его любимая жена нередко ему на это указывала, к тому же он смутно вспоминает, что вчера уже говорил о дрессировке. Стало быть, он повторяется. Однако любой собеседник воспринимает экскурсы и повторы как нахальство, и поскольку он, Лоос, не может обещать, что обойдется и без того, и без другого, то из вежливости вынужден умолкнуть.
Лоос произнес это совершенно серьезно. Затем встал и подал мне руку. Я был несколько ошеломлен, но все же крепко пожал ему руку и сказал, что вечер в его обществе доставил мне большое удовольствие.
— Правда? — спросил он.
— Правда, — ответил я и, лишь слегка покривив душой, добавил: — То, что вы называете нахальством, меня нисколько не коробит.
Лоос снова сел, допил свой бокал. И спокойно, как ни в чем не бывало, опять подхватил нить разговора. Мало кого из его знакомых не преследует страх, что они не справятся со своими обязательствами. Почти у всех, если сказать образно и грубо, мокрые штаны. Но этой болезни, как и настоящему недержанию, сопутствуют стыд и молчание. Поэтому страх не справиться люди загоняют глубоко внутрь. Таким образом, в какой бы области ни работал человек, его окружают тайные страдальцы, которые большую часть энергии тратят на то, чтобы скрыть свою душевную рану. Немногие решаются открыто, во всеуслышание заявить об этой своей странности. А значит, те, кто считает предъявляемые к ним требования явно завышенными, не протестуют. Совершенно очевидно, что тут мы имеем дело с настоящей душевной болезнью, с эпидемией, которая распространяется в невиданных масштабах. И несмотря на широкое применение фармацевтических средств, несмотря на разнообразие других методов лечения, корень зла остается невредимым, а болезнь продолжает свирепствовать.
— Вы терпите возражения? — спросил я Лооса.
— Возможно, я упрямец, — ответил он, — но тем не менее я жажду дискуссии.
— Как я уже говорил, — сказал я, — у меня было намерение заняться сегодня делами о разводе, но в итоге, вместо того чтобы встать рано, я провалялся в постели до самого обеда, встал совершенно разбитый и так ничего и не сделал. Отсутствие стимула к действию, или, скорее, безволие, вызвало у меня досаду и даже презрение к самому себе. Это стало поводом для вашего рассуждения, мухой, из которой вы сделали слона. Тезис о завышенных требованиях общества, возможно, отчасти подтверждается жизнью, да он и не так уж нов, только вот с моим случаем ничего общего не имеет. Это во-первых. А теперь о самом тезисе: вы же вчера объяснили, что по отношению к истории вы не пессимист, по вашему мнению, сумма зла остается неизменной, поскольку на смену старому злу приходит какое-то новое, инородное зло. Я с этим согласен. Я также признаю: ощущение, что к тебе предъявляют завышенные требования, может быть источником несчастья — но это не новость. Завышенные требования предъявлялись к людям всегда. Каждая эпоха порождает своих страдальцев, и каждое общество — свою душевную муку…
— И поскольку так было всегда, — перебил меня Лоос, — надо об этом помалкивать, верно? И прежде всего в случае, если ничего нового добавить не можешь.
— Абсолютно ничего, — сказал я, — а можно я еще кое-что скажу?
— Извините.
— Мне хотелось бы напомнить вам то время, — продолжил я, — которое я, в отличие от вас, знаю только понаслышке. Я имею в виду глухое время пятидесятых — начала шестидесятых годов. Какой узколобой была тогда мораль, какой застывшей — система ценностей, с каким укором взирал на нас Господь. Полный социальный контроль, и куда ни глянь — репрессии. И педагогика, которая желала только добра, раздавая оплеухи направо и налево. Вытравление чувства самоуважения, которое приравнивалось к нескромности и дерзости, низведение людей если не к неудачникам — те вообще ничего не добиваются, — то к существам, которые боятся неудачи и потому выполняют все, что от них требуют. Я спрашиваю вас как свидетеля того времени: верна ли моя оценка?
— Она могла бы быть моей, — ответил Лоос.
— Это было общество завышенных требований, — продолжил я, — но потом подул свежий ветер, поводок был отстегнут, волосы становились длиннее, юбки — короче, дыхание, поступь и речь — свободнее. Относительность морали снимала с человека тяжкий груз, раскрепощенные и расширенные представления о ценности личности открывали возможности для новых форм жизни, короче, процесс снятия запретов в окружающей нас действительности создает столько свободного пространства, столько простора для деятельности, и все же вы
— Теперь бы я мог сказать, — начал Лоос после долгой паузы, во время которой сосредоточенно жевал, — что это привилегия стареющих людей — воспринимать новое время со всеми его новыми несчастьями как намного более порочное, нежели время ушедшее. Еще я мог бы сказать, что каждый волен оценивать зло, как ему угодно, поскольку масштабы зла не измеряются в метрах. Но я не скажу ни того ни другого. Мы с вами едины только в оценке тогдашнего удушливого времени и в том, что мы приветствуем его гибель. О времени, которое пришло ему на смену, вы лучшего мнения, чем я. О цене вы не задумываетесь. Вы не говорите о скверном положении тех, кого спустили с поводка, кто после нескольких первых прыжков принялся размышлять, куда теперь податься в этой обширной, поражающей разнообразием местности без всяких дорожных указателей. Представьте себя на месте женщины пятидесятых годов, которая смотрит в свой платяной шкаф. Там висят две-три вещи для будней и одно воскресное платье. Она не затрудняется с выбором, сразу берет, что ей нужно. А сегодняшняя женщина будет стоять перед своим переполненным шкафом добрых полчаса, ощущая легкое головокружение, любое решение кажется ей неверным, и в конце концов она приходит к выводу: ей нечего надеть. Ладно. Проблемы такого рода могут вызвать лишь улыбку, однако у этой женщины есть дети, которых надо воспитывать. А по каким нормам? Какими методами? Ради каких целей? Ответов множество, но ответов неоднозначных и не на все времена. Знаете ли вы таких родителей, которые не тревожились бы за судьбу своего ребенка? Знаете ли вы мать, которую не мучила бы мысль, что она все делает или уже сделала неправильно? Матери, родители чувствуют, что не справились. Да так оно и есть. Поглядите на их питомцев: сплошь неадекватное поведение, отсутствие целей, прыгают с одного на другое, скользят по поверхности. Но возлагать вину на родителей было бы цинично — все равно что обвинять капитана корабля, у которого непостижимым образом отказали навигационные приборы, в том, что он не сумел доставить пассажиров на берег. Короче говоря, в минувшую эпоху набор обязательных ценностей смоделировал для нас строгую и жесткую мораль, предъявлял к нам зачастую неуместные и всегда завышенные требования. В наше время, когда ценности уже не выстраиваются по рангу и стали для каждого его личным делом в том смысле, что каждый может руководствоваться ими по своему усмотрению, растерянность только увеличивается: нет ничего труднее, ничего мучительнее, чем необходимость искать и выбирать без чьей-либо поддержки. Чтобы не сбивать вас с толку, я не хочу объяснять, чем прежние завышенные требования отличаются от нынешних. Но я не знаю ничего более удручающего и опасного, чем рычание выпущенного на свободу человека, который требует, чтобы ему указали путь и дали опору — по возможности после плетки.
Упало несколько капель дождя, Лоос словно бы этого не заметил. Правда, он сделал паузу, но было видно, что его речь еще не закончена.
— Ну да, — сказал я.
— Ну да, — повторил он. — Если мы к новому виду завышенных требований прибавим еще один, новейший вид, вызванный бурным развитием науки и техники и заключающийся в том, что мы, высунув язык, изо всех сил стараемся угнаться за временем, но безуспешно, и вынуждены констатировать, что знания и суждения, приобретенные сегодня, уже назавтра — не более чем прошлогодний снег, — то, полагаю, мое утверждение, что этот душевный недуг сейчас тяжел, как никогда, не покажется слишком рискованным. Что будет дальше? Можно ли надеяться на революцию среди улиток или тех, кого превратили в улиток? Как вы думаете?
— Я думаю, что идет дождь, — ответил я. — И что нам пора перебираться.
— И правда, — сказал он, — идет дождь.
После того как мы заняли места за столиком в застекленной пристройке, распорядились принести нам полбутылки белого и чокнулись. «За революцию улиток!» — сказал я. «За то, чтоб поскорее все рухнуло!» — сказал Лоос, одарив меня столь редкой у него улыбкой, наполовину лукавой, наполовину грустной. Поскольку он желает, чтобы ему противоречили, сказал я, то хотелось бы предъявить ему два эмпирических заключения, которые поставят под сомнение его диагноз. Одно из них подтверждено статистикой, другое взято из собственных наблюдений. Так, репрезентативный опрос, предметом коего было психическое, физическое и материальное состояние старшего поколения, показал, что это поколение, по его собственной оценке, чувствует себя гораздо благополучнее, чем такая же возрастная группа по результатам опроса десяти — двадцатилетней давности. Опять же молодые, от пятнадцати до тридцати лет, по моему наблюдению, живут и радуются жизни и отнюдь не склонны к пессимизму и депрессии, как можно было бы ожидать, если бы нарисованная им, Лоосом, картина соответствовала истине. Кто хоть раз со стороны наблюдал уличное шествие, не мог не заметить, в каком настроении нынешняя молодежь: все они взвинченные, радостно-возбужденные. А вот мне за тридцать, но и я не могу поведать ему о каких-то несчастьях: жизнь дается мне легко, и даже ее краткость призывает меня не пренебрегать лакомым куском.
— Особо лакомым, — заметил Лоос и показал меню. — Филе кролика. Очень рекомендую.
— Это что, отвлекающий маневр или вы не принимаете меня всерьез? — спросил я.
— Я же сказал вам, что я в игривом настроении, — возразил он, — и кроме того, считаю, что мы должны заказать еду, прежде чем я размахнусь для ответного удара.
— Я это знаю, — сказал я.
— Что? — поинтересовался он.
— Филе кролика — это был наш прощальный ужин, вон там, на террасе.
— Я не вполне понимаю, — сказал Лоос.