Над обрывом
Шрифт:
— Вы, наверно, недослышали, что я рассказывал вчера: однажды я был здесь с приятельницей, она жила в санатории, и именно здесь, в этом приятном окружении, я собирался сообщить ей о разрыве наших отношений. Тогда мы оба ели filetto di coniglio.
— Прекрасно, — сказал Лоос. — А почему она жила там? Проблемы с нервами?
— Вегетативная лабильность, — сказал я.
Лоос какое-то время молчал.
— Это опять возвращает нас к нашей теме, — произнес он наконец, — у несчастья множество обличий, и расстроенная нервная система — одно из них, безобидное такое, симпатичное, но трудно переносимое для тех, кого оно коснулось. Однако чаще всего этот недуг и не распознаешь: он скрывается под маской лихорадочного веселья. Ваша бесшабашная молодежь, господин Кларин, инстинктивно
— То есть жажда жизни — это, по сути, одно из проявлений скорби. Вы в своем уме?
— Я не в своем уме, только это не значит, что я не прав. Будь я даже дураком, вы должны были бы признать за мной особое чутье, присущее дуракам, чутье, которое позволяет распознать в происходящем карнавал и маскарад, распознать высокое искусство — прятать под маской опечаленную душу. Мне кажется, ваш эмпирический взгляд не видит разницы между одеванием и переодеванием — отсюда и ваш энергичный протест. Я охотно и с отеческой симпатией подарю вам одно изречение, которое я где-то подхватил и которое пригодится вам на всю жизнь: если увидишь великана, то сперва спроси себя — это, случайно, не тень гнома?
— Красиво звучит и западает в душу, — сказал я. — Вы должны всегда помнить об этом, но не делать отсюда ложного вывода, будто всякое бытие — это лишь видимость. Или, другими словами, что жажда жизни — это замаскированная печаль. Ведь правота вашего изречения не должна заставить нас усомниться в существовании настоящих великанов.
— Верно, — сказал Лоос. — Давайте закажем еду. Ублаготворенных стариков легче подцепить на крючок. Я чуть не забыл об этом. К какой возрастной группе относятся эти ваши статистические данные?
— К пенсионеркам и пенсионерам.
— Так-так, к пенсионеркам и пенсионерам. Должен признать, что это большая группа. Я рад, что сейчас они чувствуют себя лучше, чем в прежние времена, но это и неудивительно, ведь самое тяжелое у них позади, они свободны от множества принуждений, им мягче спится, чем раньше. Про оболванивание значительной части стариков я говорить не стану, хотя оно тоже способствует благополучию. Как бы то ни было, результаты опроса подтверждают мой диагноз: степень достигнутого благополучия помогает понять причины прежнего недовольства. Если пенсионеры чувствуют себя гораздо лучше, чем прежде, то, наверно, ситуация, от которой они ушли, была хуже, чем когда бы то ни было, верно? Так что теперь мы можем сделать заказ. Я возьму себе кролика.
Я заказал то же самое. Поскольку развивать эту тему дальше мне казалось бессмысленным, беседа почти застопорилась. «Он каждое слово толкует в свою пользу, — подумал я. — Собирает доказательства, что люди несчастны, и одержим, как всякий коллекционер».
— Может показаться, — сказал он, — будто я гонюсь за жалким чувством удовлетворения от собственной правоты. Но это потому, что, когда я говорю, люди не слышат мой внутренний голос. А этот внутренний голос после каждой произнесенной мною фразы умоляет: дорогое человечество, пожалуйста, поймай меня на лжи!
— И что? — спросил я. — Человечество время от времени дает ответ?
— Дает, но скорее уклончивый, да и звучит он беспомощно. Все это лишь красивые фразы, вам меня не понять, говорит оно, я давно уже никому не даю себя понять и осмыслить, sorry!
— Возможно, тут оно право, — сказал я, — а если и нет, то мы должны об этом молчать.
— Только давайте без эмоций, не будем пугаться, — произнес Лоос, — у нас есть и другие возможности, по меньшей мере две: поношение человечества и описание нашего бессилия перед его непостижимостью. И в-третьих, мне как раз пришло в голову: не в каждом же разговоре надо объяснять мироустройство, к счастью, можно говорить еще и о футболе, и о собаках, и о причинах чьей-то смерти, можно рассказывать истории, которые ты пережил на самом деле, от кого-то слышал или придумал, короче, нам вовсе
Когда принесли еду, Лоос, как и накануне вечером, на несколько секунд закрыл глаза и только после этого взялся за нож и вилку. Прожевав кусок-другой, он вдруг сказал: ему было очень жаль, что, когда он заказывал вкусное мясное блюдо, его жена не могла разделить с ним это удовольствие — она отказывалась есть мясо животных. Они познакомились вскоре после ее обращения в вегетарианство, она, как все неофиты, чересчур усердствовала и, к его изумлению, заявила, что принципиально не целуется с мужчинами, которые едят мясо. Но, слава Богу, любовь оказалась сильнее аскетического предубеждения, настолько сильнее, что его жена, по-прежнему ограничиваясь растительной пищей, время от времени жарила ему цыпленка, шницель, баранину и так далее. Самое трогательное, что при этом она еще волновалась: а вдруг еда окажется невкусной? Но эта еда никогда не оказывалась невкусной, совсем наоборот. А теперь бывает, начиная есть, он видит ее сине-зеленые, боязливо устремленные на него глаза. Он всегда первым делом видит эти глаза, когда вспоминает ее облик.
— К счастью, — сказал я, — ваша жена присоединялась к вам, когда вы пили вино, например «мерло бьянко», которое мы с вами пили вчера.
Лоос перестал жевать, посмотрел на меня, глотнул и спросил, откуда я это знаю.
— Вчера я спросил, рекомендуете ли вы мне вино, которое пьете, и получил удивительный ответ: «Мы всегда пили его под настроение». Такой ответ не забудешь. А слово «мы», судя по всему, означало «я и моя жена».
— Так оно и есть, — сказал Лоос. — Год назад мы с женой по какому-то поводу выпили здесь по бокалу вина.
Я спросил, можно ли из этого сделать вывод, что он сопровождал ее, когда она приехала сюда отдыхать после лечения.
— И этот вывод правильный, — сказал он, — только я был бы признателен, если бы мне перестали время от времени напоминать об этом. Как вы провели день?
— Могу только повторить то, что уже сказал, — ответил я, — день у меня вышел короткий и пустой. Мне не хватало вдохновения, ясности в голове, и работа осталась несделанной, а безделье испортило мне настроение, так что у меня день пропал зря, а у вас?
— У меня начало дня выдалось неприятным, а в остальном пожаловаться не могу.
— Похмелье? Головная боль?
— Ничего похожего, — сказал Лоос. — После звонка будильника, который, конечно, никакой не звонок, а серия писков — как и всё в наши дни, — я опять задремал, и тут меня начал изводить нудный сон, легонький такой ЭСНЗУК-кошмар. — И он снова принялся за еду.
— Это что, новый психологический термин?
— Пока еще нет, но, вероятно, скоро такой появится. ЭСНЗУК означает: эффективная система начисления зарплаты с учетом квалификации. По велению экономики и ее верных сатрапов это трескучее наименование проникло даже в стены школы. В один прекрасный день «с целью повышения квалификации педагогического состава» на школу как снег на голову сваливается визитер, садится за последнюю парту, раскладывает разные бумажки и памятки и во время всего урока следит за профессиональной компетенцией, методической компетенцией и социальной компетенцией педагога. Причем для суждения об этих трех компетенциях у него имеется не менее тридцати девяти критериев. Для того чтобы он знал, что, например, относится к социальной компетенции, в памятке перечислены ее важнейшие составляющие, и среди прочих — жестикуляция и мимика педагогического персонала, по которой можно судить об эффективности начисления зарплаты. А по двум следующим пунктам можно оценить степень выдержки и чувство юмора. И то и другое — значимые элементы социальной компетенции, от которых зависит зарплата и которые, зачастую безуспешно, должен вырабатывать в себе сотрудник данного учреждения. Короче говоря, — продолжил Лоос, не спеша снова взяться за нож и вилку, — если сам термин «эффективная система начисления зарплаты с учетом квалификации» представляется неким кошмаром, то что же можно сказать о его содержании, а тем более — об утреннем сне на эту тему?