Над островом чёрный закат
Шрифт:
Если бы дед сказал, что отец умер, вопрос немедленно отпал бы как неуместный, но поскольку дед не сказал ничего определенного, Адам сделал заключение, что его отец жив. Он перестал задавать этот вопрос – за ним не оказалось ничего, кроме пустоты.
Позже, повзрослев, он пришел к мысли, что отца у него не было вовсе. Здесь помогли сверстники, у которых отцов тоже не было. Правда, отличались они тем, что у них не было также дедов. Разумеется, в биологическом смысле отцы были у всех, только определить их, назвать по имени никто из них не мог. Все они были детьми-анонимами. Таков обычай исступленных, объясняли взрослые, и, главное, таково требование Закона. И хотя это было против природы, о которой Адам все же имел некоторые представления, он постепенно потерял интерес к этой проблеме – просто удалил ее из памяти
Дед жил уединенно в горном районе Острова, куда проще всего было добраться на давно отжившей свой век открытой колесной тележке, какой не встретишь в городе, – на городские улицы их не допускали. Неказистые внешне, они были незаменимы для недальних перемещений по старинным дорогам глухой провинции, и хотя давно не производились, отдельные экземпляры на всякий случай сохраняли в гараже университета и поддерживали в рабочем состоянии.
Получив разрешение на поездку, он отправился в гараж и велел приготовить индивидуальный транспорт. Дежурный робот проверил и снарядил для недальней дороги приземистый четырехколесный экипаж и выкатил его из ангара. Адам уселся на место водителя, утонув в податливом кресле, мягко обнявшем тело, включил двигатель и на малых оборотах сделал пробный круг по центральной площади университетского городка. Мотор работал бесшумно, тянул уверенно. Он кивком головы поблагодарил робота-механика за отличную работу, тот в ответ молча приподнял широкополую шляпу. Адам уже знал, что гаражных роботов лишили голосовых синтезаторов по доносу какого-то большого начальника, обвинившего их в излишней болтливости в рабочее время.
Дед был единственным человеком, к которому Адам питал родственные чувства – так называл эти чувства дед. Однако официально именно этих чувств следовало стыдиться – они презрительно отвергались. Адам не искал объяснений странным обычаям, понимая, что объяснения находятся в столь далеком запретном прошлом, куда даже мысленно отправляться не следует, тем более не стоит обсуждать эти вопросы с другими.
Он послушно принимал то, что ему предлагалось в качестве образца общепринятого поведения, вызывавшего в нем скрытый протест и, конечно же, не распространявшегося на его отношения с дедом.
Включив коммуникатор, Адам назначил координаты цели поездки и перевел управление с ручного на автопилот. Тележка неспешно вынесла его за пределы города, а по старой разбитой дороге, проложенной по горному склону, рванула, строго придерживаясь осевой линии и автоматически выбирая оптимальную скорость.
Спустя час движения, напоминающего полет, слева, на восходящем склоне зеленой горы, проявилась светлая крыша поместья деда с возвышающимся над нею размашистым ветряком-трудягой. Дорога совершила последний крутой поворот налево, распрямилась и поднесла Адама к крыльцу дедова дома.
На пороге стоял дед Гор, щурил глаза от солнца, бьющего в лицо, и широко улыбался.
– Не ждал, не ждал, – заговорил он. Подошел, обнял Адама, прижался к нему. – Как же ты вовремя приехал, милый, если бы ты только знал. Пойдем в дом.
Адам любил уединенное жилище деда, где даже в летний зной было прохладно, где тишину нарушал только шелест древесных листьев, тревожимых налетавшим ветерком.
Жилая часть дома располагалась в первом этаже и состояла из двух скудно обставленных комнат и общей гостиной. Небольшая комната со скошенным потолком, его комната, помещалась в мансарде и особенно нравилась Адаму. В нее вела узкая винтовая лестница. Крыша из гладкого серебристого металла накрывала дом двумя наклонными крыльями и из-за больших выпусков была намного шире собственно дома. Потому, на взгляд со стороны, сооружение казалось внушительным по размерам. Над крышей, в верхней ее части, высилась мачта ветряной электростанции – допотопное сооружение, которое почему-то нравилось деду и отказываться от которого он никак не соглашался. Окна дома от пола до потолка были из цельных стекол и не представляли преград для света. Человек, находящийся в доме, чувствовал себя одновременно вне его, так неразрывно были связаны внутреннее пространство жилища и окружающая природа. В доме не было ничего лишнего, только те предметы, без которых невозможно представить загородное жилье.
Вокруг дома ожерельем выстроилась рощица пышных малорослых деревьев – яблонь, слив, абрикосов. Их ветви, отягощенные дозревающими плодами, клонились к земле и оставались целыми лишь потому, что были искусно подкреплены множеством аккуратных подпорок. Между стволами деревьев зеленела трава. Такой буйной яркой зелени Адам не встречал нигде в городе. Там по непонятному требованию властей траву старательно истребляли. Этому странному обычаю обязаны были следовать все жители Острова. Здесь же трава росла, как хотела, вопреки принятым правилам ее никто не преследовал и даже не косил, что было неявным вызовом деда по отношению к существующим порядкам.
И еще, у деда были книги, множество книг на открытых стеллажах, покрывавших стены гостиной. В книгах были сосредоточены знания о цивилизациях, существовавших на планете в незапамятные времена. Правда, большинство книг было на столь древних, давно забытых языках, что читать их мог только дед да еще несколько стариков – университетских профессоров. По Закону сведения, заключенные в томиках и томах, считались крамольными и для обывателей были практически недоступны.
В прежние времена друзья деда регулярно собирались в поместье и предавались любимому обычаю: говорили и говорили на древних наречиях, звучавших чудно, загадочно. Адам не раз бывал свидетелем этих бесед. Едва он успевал привыкнуть к одному языку, обнаруживая корешки знакомых слов и начиная улавливать первый смысл, как они переходили на другой язык, в котором знакомые слова встречались реже, и напоследок звучал язык, в гортанных звуках которого не было ни одного знакомого слова, но была музыка, говорящая больше слов.
Адам испытывал счастье, наблюдая кружок убеленных редеющими сединами стариков, которым по всеобщему убеждению давно было пора на покой. Но так думали молодые исступленные, еще не испытавшие угроз возраста, так не думал дед, самый старший из них, единственный, кто был способен защитить своих немногочисленных друзей. Когда-то он выторговал у Владетеля неслыханную привилегию – расставаться с друзьями разрешалось ему одному, никто не осмеливался нарушить тихое таинство их общения, а тем более понудить стариков помимо их воли закрыть за собой дверь…
Старики, сколько помнил Адам, жили надеждой на возрождение в университете кафедры мертвых языков. Даже мечтали набрать студентов и основательно выучить их. Однако сенаторы во главе с Владетелем при каждом обсуждении проекта решительно выступали против. Свое несогласие они объясняли просто и довольно логично. Во-первых, тем, что от туманной затеи не ожидается никакой практической пользы, что делает ее по меньшей мере сомнительной. Во-вторых, прибавится хлопот службам надзора, ведь крамольные мысли, содержащиеся в книгах, постепенно станут достоянием растущего числа носителей, а этого допустить было нельзя ни в коем случае. И в-третьих, уж если народ примет крамольные мысли как свои, обязательно жди беды. Итогом таких обсуждений было общее положение, возведенное в Закон, о самом жестком запрете любых попыток вывести ум исступленных из состояния тихой спячки.
Малозаметным для народа итогом последнего обсуждения проекта стал полный запрет на общение стариков, к которому они привыкли. Гору было предписано оставаться безвыездно в уединении. Его друзьям категорически запрещалось навещать его, а Антону выходить за границы университетской территории.
Разделенные старцы за несколько весен догорели один за другим. В живых остался последний – дед Гор.
– Мои преданные друзья, – говорил дед, оглаживая корешки бесценных переплетов. – Я мечтал, что они переживут меня и останутся жить, когда я уйду… Скоро конец, Адам. Иногда представлю, что книги погибнут, и меня охватывает ужас. Неужели они обречены? Мне стало известно, что их исключили из перечня ценностей, подлежащих упаковке. Видно, власти решили полностью оторваться от родины, от предков. Вытравить память как нечто ненужное, противное природе. А ведь, мальчик мой, нет ничего страшнее, чем утрата памяти. Это говорю тебе я, человек, принимавший по молодости самое активное участие в избавлении от памяти, наивно доказывавший выгоду, которую можно получить, если жить одним днем и ничего не знать о том, что было до тебя. Стыдно, что я приложил руку к этой бредовой затее. Теперь каюсь, но уже ничего не исправишь… Идеология государства дело важное, долгоживущее, особенно если ее удалось внедрить в сознание народа.