Над Тиссой (иллюстрации Г. Балашова)
Шрифт:
«Ваше здоровье, Петро Петрович!»
«Спасибо!» — сейчас же откликнулся мастер.
Он поинтересовался, откуда незнакомый человек знает его имя и фамилию. Тот пристально посмотрел ему в глаза и тихо сказал:
«Не узнаешь, кум?»
Чеканюк долго вглядывался в рыхлое, с лохматыми бровями, чужое лицо. И постепенно проступили на нем давно забытые черты: крупная родинка на щеке, большие зубы, оспинки на кончике широкого носа, упрямый подбородок, разделенный ложбинкой. Кум Ярослав! Ярослав Граб, надевший в годы войны форму эсэсовца.
Почувствовав себя узнанным,
Они еще выпили, закусили и, расплатившись, вышли на улицу. Тут Граб заявил, что ему негде ночевать и его должен приютить, по старой дружбе, мастер Чеканюк. Пришли на Первомайскую. Пробирались не улицей, а огородами и садами. Почему? Мастер уже догадывался, каким ветром его забытого кума занесло в Закарпатье. Когда вошли в дом, то Граб подтвердил догадки Чеканюка. Он прямо сказал, что перешел границу, и потребовал от мастера спрятать его на два-три дня, не больше. Гостеприимство он щедро оплачивал: бросил на стол тугую пачку сторублевок. Вот она здесь, в деле, крест-накрест заклеенная белыми полосками бумаги. Мастер Чеканюк принял деньги, спрятал в сенном сарае своего кума. Вот и всё.
Генерал Громада внимательно прочитал показания Чеканюка. Потом еще раз и еще.
— Почему кум пришел именно к вам? — спросил он, быстро взглянув на мастера.
— Вот об этом, товарищ генерал, я и сам все время думаю: почему? — Он потупился, глядя на свои жилистые темные руки. — Я при старом режиме… при Августине Волошине был сичевиком. Про меня теперь всякое можно подумать.
— Мы судим о человеке по его делам.
— Лучший мастер в депо Явор, — сказал Зубавин.
Громада протянул Чеканюку руку:
— Примите, Петро Петрович, благодарность от пограничников… Ваш кум вооружен?
— Вроде как бы нет, а там кто ж его знает!
— Планами делился?
— Пока не успел. Да я и не показывал виду, что меня это интересует.
— Надо сделать так, чтобы при аресте Граба не причинить никакого беспокойства ни Петру Петровичу, ни его домашним, — посоветовал Громада майору Зубавину.
— Граб думает, что вы сейчас на работе? — спросил Зубавин у Чеканюка.
— Да. Утром я проведал его и сказал, что иду в депо.
— Скажите, Петро Петрович, а когда вы пили с Грабом, самогон не развязал ему язык?
— Какой же самогон в пивном баре! — удивился мастер.
— В баре самогона не было, но, может быть, у кума нашелся? — с улыбкой спросил Зубавин, перелистывая страницы допроса шофера Скибана.
— Нет, дома мы ничего не пили.
— Как вы с Грабом прошли в дом? — последовал новый вопрос после продолжительного молчания.
— Мы в дом не заходили. Прямо в сарай. Задами пробирались.
— А когда вы входили, вас никто не видел? Из соседей, например?
— Вроде бы нет.
Зубавин переглянулся с Громадой, закрыл папку и отпустил Чеканюка.
— Ну, каков ваш вывод, товарищ майор? — Громада, нахмурившись, набивал трубку.
— Пока не арестован этот нарушитель, я не имею права считать достоверными ни показания Чеканюка, ни Скибана.
— Да. —
— Возможно, он заинтересован в том, чтобы направить розыск по ложному пути, — ответил Зубавин. — Не нравится мне этот Скибан. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что он неспроста приходил к нам. У меня есть подозрение, что он как-то причастен к делу.
— На чем основано это подозрение?
— Пока, товарищ генерал, не имею никаких объективных данных. Буду собирать факты.
Вечером того же дня под проливным весенним дождем Зубавин и сопровождавшие его лица подъехали к верхнему концу Первомайской улицы. Оставив здесь машину и выслав оцепление, они двинулись к дому мастера Чеканюка. И как только они переступили порог калитки, из-под темного навеса крылечка неслышно вышел Петро Петрович. Он, повидимому, давно поджидал гостей. Зубавин посмотрел в дальний конец двора, где влажно блестела оцинкованная крыша сарая:
— Постучите. Скажите, что принесли ужин.
Осторожно шагая и с опаской оглядываясь, мастер двинулся к темному сараю. Зубавин неслышно шел рядом, засунув руки в карманы дождевика и обходя лужи.
Подошли к двери вчетвером: посередине — Чеканюк, справа — Зубавин, слева — два вооруженных офицера.
Мастер не в силах был сделать последнего, решающего движения — постучать в дверь сарая. Это вынужден был сделать Зубавин.
— Кум, это я… вечеряти… — зашептал Чеканюк, прижимаясь губами к щели между шершавых, набрякших влагой досок.
Ответа не последовало. Ни малейшего шороха не доносилось изнутри сарая. Зубавин постучал еще и, немного переждав, постучал в третий раз. Сарай молчал. Зубавин оглянулся через плечо, в темноту, взмахнул рукой. Несколько человек выросли за его спиной. Два из них молча, в четыре руки схватились за деревянную скобу, набитую на дверь, с силой рванули ее. Вспыхнул карманный фонарь. Острие его луча осветило Ярослава Граба как раз в тот момент, когда на его зубах хрустела ампула с ядом.
Еще один труп нарушителя. Тяжелое и сырое лицо алкоголика, серые, будто осыпанные пеплом волосы, суконная куртка с барашковым воротником, сбитые на носках, зашнурованные сыромятными ремешками ботинки на толстой подошве…
Зубавин взял мастера Чеканюка под руку и, отведя его в сторону, под навес крыльца дома, спокойно, будто ничего не случилось, спросил:
— Петро Петрович, у вас есть родственники? Не здесь, в Яворе, а в каком-нибудь дальнем городе?
— Есть. Сестра. В Ужгороде. А… а что?
— У вас с ней добрые отношения?
— Да, очень хорошие.
— Давно вы с ней не видались?
— Больше года… А почему вас это интересует? — Мастер с недоумением и тревогой смотрел на майора.
— Почему? — Зубавин помолчал. — Я хотел бы, чтобы вы поехали к сестре в гости. На целую неделю, не меньше. Сегодня же. Прямо вот сейчас. На моей машине.