Над уровнем моря
Шрифт:
и спокойно, как жила, а я все чаще вспоминаю какие-то мелкие подробности прошлого и плачу иногда по-стариковски. Помню, вначале она здесь стеснялась носить пенсне, а у нее была диоптрия минус девять с астигматизмом, и Дашенька ничего не видела в трех шагах. Раз в воскресенье мы вышли "завоевывать авторитет" среди местного населения - как все, гуляли по улице, чтоб люди не думали, будто мы их гнушаемся в праздники. Даша крепко держалась за мою руку, кланялась, здоровалась со встречными. Под окнами одного дома она заметила какие-то неясные фигуры и тоже пожелала им доброго здоровья. Я ей посоветовал не щуриться, а то, мол, люди подумают, что она их презирает.
– Хорошо, хорошо, милый, - шепотом согласилась
– Ответили?
– Нет, - сказал я.
– Они на нас не смотрели.
– Тогда вернемся.
Мы опять прошли мимо завалинки, и Даша с приветливым поклоном громко сказала:
– Здравствуйте!
И тут же моя Дашенька беззащитно заулыбалась, потому что услышала в ответ самодовольное хрюканье - на теплой весенней завалинке грелись две большие свиньи. Она простила тогда мне эту шутку, как всегда все прощала, а когда настал ее последний час, прошептала, что рада умереть первой. И сейчас, как вспомню все прошлое, туманит глаза, и даже иногда жалеешь, что ты атеист и точное знание не оставляет никакой надежды встретиться с ней в ином мире...
А в ту ночь я не раз ловил себя на мысли, что могу последовать за ней. Меня спас больной. Он оказался человеком с могучим сердцем и на диво редким характером. В тайге-то помог ему стерильный наш воздух, в котором не живут микробы. И еще высокогорная прохлада большую часть суток, особенно по ночам. Больной там мерз, конечно, однако именно это его и сохранило. Кроме того, крови он потерял на удивленье мало - очевидно, тут свою роль сыграло голенище сапога, туго намотанная портянка, последующая фиксация ноги и бинтование, пусть даже такое примитивное. И еще было одно, о чем врач, знающий человека во всех его отправлениях, может говорить в силу профессиональной обстоятельности. Моча. Этот своего рода гипертонический соляной раствор умалял боль и даже в какой-то степени лечил травму. Наконец, при обработке ноги я с ужасом увидел в грязных, вонючих тряпках серую пыль и понял, что больной сыпал в рану костерный пепел. Минерализованный, стерилизованный огнем порошок, возможно, приостанавливал кровотечение, изолировал от воздуха страшную рану, разорванные живые ткани. Я не стал бы говорить о таких варварских и очень рискованных способах самолечения, но без учета их невозможно объяснить медицинский феномен. свидетелем которого я стал. Ведь больной мог в первые же дни погибнуть от антонова огня, общего заражения крови!..
Ко мне в пристройку неслышно заходит сестра Ириспе, и я прошу ее специально следить за тем, соблюдаются ли мои указания о введении больному антибиотиков. Но сестру Ириспе можно не проверять, я ей доверяю больше Нины Сергеевны. Она и меня иногда поправляет, ворча на мою забывчивость, которая стала в последние годы прогрессировать. Сестра Ириспе в больнице с самой войны, вот уже больше двадцати лет, и никогда ничего не забывает, несмотря на свои тоже преклонные года. Пациенты любят даже ее ворчанье. Она изумительно управляется со шприцем - неслышно колет в мышцу и значительно лучше меня находит иглой глубокие вены. Это в наших условиях мастерство неоценимое, потому что новые иглы для нас большой праздник и приходится сверх всяких норм пользоваться тем, что есть.
Больной очень кричал в первый день. Я положил его на скелетное вытяжение в отдельную дальнюю палату, но деревянная моя больничка сильно резонирует, и его было слышно отовсюду. Сестра Ириспе заходила ко мне и ворчала:
– Однако неженка! Откуда такой неженка - из Барнаула или из самого Новосибирска? Помните, Савикентич, в прошлом году мы собирали чокеровщика по частям, и такого крику не было.
– Пусть кричит, сестра, сколько ему надо, пусть! Груз вытягивал сократившиеся мышцы, и боль была, это понятно. Только он перенес боли куда сильнее этой.
последний запрет был невыполним. Кто мог бы задержать начальника партии Симагина? Он ворвался ко мне в пристройку, отстранив сестру Ириспе, и я с интересом наблюдал, как он отжимает на пороге воду из бороды. Отжал, но говорить не мог - совсем запыхался. Наверное, только что приплыл и бежал под дождем в гору. У нас тут от берега идет затяжной подъем, который я беру с тремя-четырьмя остановками. Симагин отдышался и спросил:
– Как он?
– Орет, слышите?
– Я наслаждался сдержанной радостью гостя.
– Его надо спасти.
– Симагин сел на порог.
– Понимаете, у этого парня идея.
– Идефикс?
– Нет, не фикс. Просто идея.
– Слушайте, а разве не все равно, есть у человека идея или нет?
– Не все равно.
– Для медицины все люди одинаковы.
– При чем тут медицина? Для дела его надо во что бы то ни стало спасти.
– Он сам себя спас.
– Спасибо. Но почему он так кричит?
– Нравится, наверно!
– Когда все было позади, я позволил себе поговорить вот так - иронически, легко перехватывая у него слова.
– Пусть кричит, если нравится.
– Оставьте, пожалуйста. Все это очень больно?
– Конечно. Почти пуд мы ему повесили на больную ногу.
– Зачем?
– Для преодоления мышечного натяжения.
– Ну ладно, вам виднее. А можно его повидать?
– Нет, нельзя. Он ведь будет долго еще лежать, увидитесь. Историю болезни могу показать.
– Давайте.
– Сам почитаю...
Я раскрыл историю болезни, что лежала у меня на тумбочке, и начал читать, выхватывая отдельные фразы:
"Головные боли, головокружение... Терял сознание три раза, может быть, больше, не помнит... Вензаболевания у себя и в семье отрицает..." Ну, и другие подробности, я лучше прочту главное.
– Нет, нет, - возразил Симагин.
– Вы, пожалуйста, все читайте...
– Хорошо... "Сознание ясное. Пульс семьдесят шесть ударов в минуту, ритмичный, наполнение в норме. Сердце: тоны ясные и чистые. Легкие: дыхание везикулярное, хрипов нет. Живот правильной формы, активно участвует в акте дыхания, при пальпации мягкий, безболезненный. Курит много, алкоголь употребляет"... Вы почему смеетесь?
– Такие подробности! Он же не пьет.
– В Беле я его и просить не стал. Почти стакан выдул. И это хорошо помогло организму сохранить тепло. А тут спрашиваю: "Бахусу поклоняетесь?" - "Ничего мужик", - отвечает. Я и записал...
Симагин вскоре ушел, а я долго лежал без движения, вспоминая подробности операции. Было необычно тихо той ночью в поселке, моторы не рычали под окнами, и больничку не трясло. Все население знало об операции Лайма ночью объявила по радио. А въезд в нашу улицу перегородил своим прицепом какой-то шофер, и припоздавшие водители бросали машины па краю поселка. Сестра Ириспе сказала, что главный инженер почти всю ночь дежурил у дизелей, чтоб предупредить какую-нибудь непредвиденную помеху со светом. Кроме того, он распорядился подбросить к нашему крылечку два мазовских аккумулятора и лампы. Инженер в нашем леспромхозе очень молодой, однако толковый, и все надеются, что он когда-нибудь заменит директора, с которым я конфликтую много лет. У Нины Сергеевны был с инженером роман, однако потом, ко всеобщему сожалению, у них разладилось...