Надежда Дурова
Шрифт:
«Более шестидесяти эскадронов обскакало справа бежавший корпус и понеслось на нас, махая палашами. Загудело поле, и снег, взрываемый 12 тысячами сплоченных всадников, поднялся и завился из-под них, как вихрь из-под громовой тучи. Блистательный Мюрат в карусельном костюме своем, следуемый многочисленною свитою, горел впереди бури, с саблею наголо, и летел, как на пир, в середину сечи. Пушечный, ружейный огонь и рогатки штыков, подставленных нашею пехотою, не преградили гибельного прилива. Французская кавалерия все смяла, все затоптала, прорвала первую линию армии и в бурном порыве своем достигла до второй линии и резерва, но тут разразился о скалу напор волн ее. Вторая линия и резерв устояли, не поколебавшись, и густым ружейным и батарейным огнем обратили вспять нахлынувшую громаду. Тогда кавалерия эта, в свою очередь преследуемая конницею нашею сквозь строй пехоты первой линии, прежде уже ею же смятой и затоптанной, а теперь снова уже поднявшейся на ноги и стрелявшей по ней вдогонку, – отхлынула даже за черту, которую она занимала в начале дня. Погоня конницы была удальски запальчива и, как говорится, до дна. Оставленные на этой черте неприятельские батареи были взяты достигшими до них несколькими нашими эскадронами; канониры и у некоторых орудий колеса изрублены всадниками, но самые орудия остались на месте от неимения передков и упряжей, ускакавших от страха из виду» [101] .
101
Денис Давыдов. Военные записки. – М.: Воениздат, 1982. С. 70–71.
В этой легендарной атаке участвовали и кавалеристы польского конного полка – будущие сослуживцы Дуровой. Командовал ими подполковник Жигулин. В рукопашной схватке у орудий он был тяжело ранен и от этой раны вскоре скончался. Вообще потери Польского полка были значительными, но точное количество убитых и раненых конников и погибших строевых лошадей неизвестно.
В целом потери русской армии в этом упорном и кровопролитном сражении составили около 26 тысяч человек убитыми и ранеными, в том числе было ранено 9 генералов. Французы потеряли около 50 тысяч человек убитыми и ранеными, в том числе было убито 3 генерала и ранено тоже 3. После битвы при Прейсиш-Эйлау наша армия отошла к Кёнигсбергу (совр. Калининград). Военные действия прекратились. Отчасти из-за тяжелых погодных условий, так как в феврале начались сильные морозы, снегопады и метели. Отчасти из-за большого утомления войск и расстройства в воинских частях, потерявших много людей, строевых лошадей, оружия и снаряжения. Оба противника приступили к подготовке весенне-летней кампании 1897 года…
Слова майора Балабина 2-го о том, что новый поход казаков на войну не замедлится, сказанные до прибытия в станицу Раздорскую, были пророческими. По приказу войскового атамана генерал-лейтенанта М.И. Платова он вскоре уехал в Черкесск принимать в командование Атаманский полк. Надежда Андреевна осталась в его доме, где и находилась примерно два с половиной месяца.
Это был весьма важный для нее период. Хотя у отца в Сарапуле она морально готовила себя к «совсем новому роду жизни», действительность все же внесла свои коррективы в замысел, казалось бы, продуманный до мелочей. Теперь требовалось время, чтобы привыкнуть к новой, мужской, роли, к мужскому обществу, и эта перестройка далась «кавалерист-девице» нелегко.
«Теперь я казак! В мундире, с саблею; тяжелая пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос и хохот трогают меня! Чувство, похожее на желание плакать, стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась к ней лицом!.. Лошадь эта была подарок отца! Она одна осталась мне воспоминанием дней, проведенных в доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта, поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною добровольно избранном…»
«Как теперь я весела от утра до вечера! Воля – драгоценная воля! – кружит восторгами голову мою от раннего утра до позднего вечера! Но как только раздастся мелодическое пение казаков, я погружаюсь в задумчивость, грусть налегает мне на сердце, я начинаю бояться странной роли своей в свете, начинаю страшиться будущего!..» [102]
Однако доброжелательная атмосфера в семье Балабиных, сердечное отношение Доминики Васильевны и Филиппа к их сарапульской гостье в значительной степени помогли Надежде Андреевне быстрее осознать свое новое положение. Кроме того, ей очень понравились сами жители Донской области, уклад их жизни и обычаи. Она описала все это в отдельной статье («Добавление к „Кавалерист-девице“», М., 1839).
102
Избранные сочинения кавалерист-девицы Н. А. Дуровой. – М.: Московский рабочий, 1983. С. 46, 284.
Нравы донских казаков Дурова называла «чистыми» и восхищалась их трудолюбием, видя, что не только рядовые казаки, вернувшись из долгих походов домой, но даже и полковники, и есаулы не гнушаются полевых работ на своих земельных наделах: косят траву, сметывают ее в стога. Надежда Андреевна с удовольствием слушала песни казаков. Она отметила, что в основе их сюжета почти всегда лежит какое-то трагическое происшествие: смерть героя на поле боя или его ранение. Понятно и близко было ей особое отношение донцов к своим боевым товарищам – лошадям. Дурова несколько раз упоминает в произведениях песню «Душа добрый конь» и все детали конной службы, в ней фигурирующие: «седло черкесское», «уздечка шелковая», «стремена позолочены», «сабля вострая».
В доме Балабиных ничем не стесняли гостью. Предоставленная самой себе, она целыми днями гуляла в окрестностях станицы, ездила на верховые прогулки, ходила с ружьем на охоту. Но вскоре эта идиллия была нарушена. «Кавалерист-девица» лишилась покоя потому, что женская прислуга Доминики Васильевны заподозрила, что дворянин Соколов – переодетая женщина. Когда Дурова, обрезав косы, у себя дома перед зеркалом в ночь побега примеряла темно-синий казачий чекмень на крючках и шаровары с широкими красными лампасами, то ей казалось, что это никому и в голову не придет.
Теперь же стало ясно, что это было заблуждением. «Я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день даже и в дурную погоду…» [103]
103
Избранные сочинения кавалерист-девицы Н. А. Дуровой. – М.: Московский рабочий, 1983. С. 48.
«Приемы и самый способ изъясняться», то есть манеру поведения, Дурова могла изменить и впоследствии изменила. Например, она научилась курить трубку, стоять, уперев руки в бока, сидеть, закинув ногу на ногу, что для женщины светского общества тогда считалось верхом неприличия. Внешний вид изменить было невозможно, и Надежда Андреевна потом не раз в своей армейской жизни попадала в сложные ситуации. Дело в том, что она совсем не была похожа на мужчину, не относилась к тому типу женщин, которых теперь называют «маскулизированными», то есть мужеподобными.
Потому в 1807 году в Витебске хозяйка трактира, присмотревшись к юному унтер-офицеру Польского уланского полка Соколову, называет его «Улан-панна» [104] , в 1808 году жены офицеров Мариупольского гусарского полка дают корнету Александрову, прибывшему из Петербурга, прозвище «гусар-девка» [105] , сослуживцы из Литовского уланского полка подшучивают над поручиком Александровым в 1814 году, спрашивая, когда же у него наконец вырастут усы.
104
Избранные сочинения кавалерист-девицы Н. А. Дуровой. – М.: Московский рабочий, 1983. С. 86.
105
Там же. С. 109.