Надежда Дурова
Шрифт:
«Петербург. Я приехала прямо к дяде на квартиру; он все на той же и все также доволен ею – смешной вкус у дядюшки! Квартира его на Сенной площади, и он говорит, что имеет всегда перед глазами самую живую и разнообразную картину. Вчера он подвел меня к окну: посмотри, Александр, не правда ли, что зрелище живописное?… Слава Богу, что дядюшка не сказал – прекрасное! Тогда я не могла б, не солгавши, согласиться; но теперь совесть моя покойна; я отвечала: „Да, вид картинный!“ – прибавя мысленно: „только что картина фламандской школы…“ Не понимаю, как можно находить хорошим что-либо неприятное для глаз! Что занимательного смотреть на толпу крестьян, неуклюжих, грубых, дурно одетых, окруженных телегами, дегтем, рогожами и тому подобными гадостями! Вот картина, всегда разнообразная, которою дядя мой любуется уже девять лет кряду» [83] .
83
Избранные сочинения кавалерист-девицы Н. А. Дуровой. – М.: Московский рабочий, 1983. С. 240–241.
Сенная площадь получила свое название от Сенного рынка, располагавшегося на ней в начале XIX века. Крестьяне из пригородных деревень торговали здесь сеном, овсом, хомутами, колесами, кожей, колымажной мазью, подковами и другими предметами для упряжек и упряжных лошадей. Похоже, корнет Александров не только из окна дядиной квартиры рассматривал это торжище и все «гадости», продававшиеся на нем. Зимой 1810–1811 годов во время ежедневных прогулок по городу Надежда Андреевна, наверное, часто проходила между рыночными рядами, придерживая одной рукой, чтобы не испачкать, полы широкой офицерской шинели с пелериной и бобровым воротником, а другой – сжимая ладошку своего девятилетнего сына, кадета малолетнего возраста Императорского военно-сиротского дома.
Об их последующих отношениях, которые Дуровой, судя по всему, приходилось тщательно скрывать, сохранилось лишь два свидетельства.
Одно относится к жизни ее семьи в Сарапуле с 1821 по 1831 год. Первый биограф «кавалерист-девицы» Н.Н. Блинов написал, что Иван Васильевич Чернов просил у матери благословения на брак и получил его, обратившись к ней официально: «Ваше благородие господин штабс-ротмистр». При этом Блинов ссылался на младшего брата Дуровой Василия Андреевича как на источник информации [84] . Но В.А. Дуров не оставил никаких писем и мемуаров. Лично Блинов с ним не встречался, он приехал в Сарапул, когда Дуровы давно покинули этот город. Поэтому, скорее всего, он изложил в статье лишь одну из множества легенд, которые жители Сарапула сочиняли о своей знаменитой землячке.
84
«Исторический вестник». – 1888. № 1. С. 420. Статья «Кавалерист-девица и Дуровы (Из Сарапульской хроники)».
Толчком для создания легенды могло послужить реальное событие. Может быть, Чернов появлялся в доме Дуровых, но никому из их сарапульских знакомых представлен не был. Может быть, он жил недалеко от Сарапула, встречался с матерью где-то на «нейтральной территории», и там их случайно увидели.
Однако сам факт обращения за благословением на брак говорит о глубоком сыновнем почтении, об уважении к традициям, которые в данном случае проявил Иван Васильевич Чернов. Вероятно, он всегда был связан с семьёй Дуровых какими-то прочными, но невидимыми для посторонних узами.
Не секрет, что у великих женщин отношения с их взрослыми детьми порой складывались непросто. Императрица Екатерина II не хотела передавать российский престол сыну Павлу, считая его неспособным к управлению государством. Её соратница княгиня Екатерина Романовна Дашкова тоже пережила жестокое разочарование в своём горячо любимом первенце.
Князь Павел Михайлович Дашков (1763–1807) как раз и совершил такой поступок: уехав по делам службы в Киев, он в возрасте 25 лет женился там на дочери чиновника таможни Анне Семёновне Алферовой. Дашков даже вовремя не известил мать о дне свадьбы. Княгиня узнала о женитьбе сына случайно, от чужих людей.
«У меня сделалась нервная лихорадка, и в течение нескольких дней моё горе было столь велико, что я могла только плакать, – пишет она в мемуарах. – Я сравнивала поступок сына с поведением моего мужа относительно своей матери, когда он собирался на мне жениться; я думала, что всевозможные жертвы, принесённые мною детям, и непрестанные заботы о воспитании сына, всецело поглощавшие меня в течение нескольких лет, давали мне право на доверие и почтение с его стороны. Я полагала, что заслужила больше своей свекрови дружбу и уважение своих детей, и что мой сын посоветуется со мной, предпринимая столь важный для нашего общего счастья шаг, как женитьба. Два месяца спустя я получила письмо, в котором он просил разрешения жениться на этой особе, тогда как весь Петербург уже знал о его нелепой свадьбе и обсуждал её на всех перекрёстках…» [85]
85
Записки и воспоминания русских женщин ХVIII – первой половины ХIХ века. – М.: Современник, 1990. С. 236–237.
Имя Ивана Васильевича Чернова ещё раз появляется в рассказе Н. Кутше, собравшего воспоминания жителей города Елабуги о Дуровой. В эти годы она жила замкнуто, одиноко, ходила в гости в две-три семьи, у себя никого не принимала и не любила вспоминать ни о своей военной молодости, ни о громкой литературной славе.
«К своему брату, бывшему городничим в Елабуге (то есть с 1831 по 1839 год. – А. Б.), она ходила очень редко, большею частью на праздники или именины. Переписки она ни с кем не вела, лишь очень редко писала своему сыну; однако никто из ее знакомых не помнит, чтобы в последние годы сын ее приезжал к ней…», – пишет автор статьи [86] .
86
Кутше Н. Дуров-Александров (Биографическая заметка). – Исторический вестник, 1894. № 3. С. 790.
Глава четвертая. Побег из отцовского дома
«„Наконец настало решительное время действовать по предназначенному плану! Казаки получили повеление выступить; они вышли 15 сентября 1806 года; в пятидесяти верстах от города должна быть у них дневка. Семнадцатого был день моих именин, и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или непреодолимой наклонностию, но только определено было мне оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни. В день СЕМНАДЦАТОГО СЕНТЯБРЯ я проснулась до зари и села у окна дожидаться её появления: может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждёт меня в бурном свете! Не понесётся ли вслед за мною проклятие матери моей и горесть отца! Будут ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего! Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце моё стеснилось, и слёзы заблистали на ресницах. В это время занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный след её, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля, висевшая на стене прямо напротив окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула её из ножен и, смотря на неё, погрузилась в мысли; сабля эта была игрушкою моею, когда я была ещё в пеленах, утехою и упражнением в отроческие лета, и почему ж теперь не была бы она защитою и славою моею на военном поприще“. „Я буду носить тебя с честию“, – сказала я, поцеловав клинок и вкладывая её в ножны. Солнце взошло. В этот день матушка подарила мне золотую цепь; батюшка триста рублей и гусарское седло с алым вальтрапом; даже маленький брат отдал мне золотые часы свои. Принимая подарки родителей моих, я с грустью думала, что им и в мысли не приходит, что они снаряжают меня в дорогу дальнюю и опасную.
День этот я провела с моими подругами. В одиннадцать часов вечера я пришла проститься с матушкою, как это делала обыкновенно, когда шла уже спать. Не имея сил удержать чувств своих, я поцеловала несколько раз её руки и прижала их к сердцу, чего прежде не делала и не смела делать. Хотя матушка и не любила меня, однако ж была тронута необыкновенными изъявлениями детской ласки и покорности; она сказала, целуя меня в голову: „ПОДИ С БОГОМ!“ Слова эти весьма много значили для меня, никогда ещё не слыхавшей ни одного ласкового слова от матери своей. Я приняла их за благословение, поцеловала впоследнее руку её и ушла».
В сентябре 1806 года Надежде Андреевне исполнилось 23 года. За плечами у неё уже было замужество, неудачно сложившаяся семейная жизнь, фактический, но не юридический развод с В.С. Черновым. Возможно, она действительно куда-то уезжала с мужем из Сарапула на год-два. Но теперь вернулась в дом отца вместе с сыном, которому было три года и восемь месяцев, и жила на первом этаже садового дома, отдельно от семьи А.В. Дурова. Для её деятельной и энергичной натуры эта жизнь, не имевшая определённой перспективы, лишенная высокой цели, была скучна. Она могла бы посвятить себя воспитанию сына, могла бы хлопотать о втором браке, предварительно оформив церковный развод в вятской епархии. Однако после печального опыта с Черновым Дурова, по-видимому, с большой осторожностью относилась к мужчинам, опасаясь повторения прежней истории.
Единственным её спутником и другом в тот период был Алкид, верный добрый конь. Мать, угнетённая болезнью и сложными отношениями с Андреем Васильевичем, который завёл себе новую молодую любовницу, ослабила контроль за старшей дочерью. Потому Надежда Андреевна беспрепятственно предалась своему давнему увлечению – верховой езде. На прогулки она ездила на мужском седле. Сопровождал её отец. Обширные пространства степей у реки Камы располагали к быстрым и долгим скачкам, и Андрей Васильевич охотно учил дочь приёмам строевой верховой езды. Надежда Андреевна делала большие успехи. Отец восхищался её природной ловкостью, бесстрашием, умением крепко держаться в седле и точно управлять лошадью. Он говорил ей, что место хорошего всадника – в кавалерийском полку, что при таких способностях она в короткий срок могла бы там стать офицером.