Надежда
Шрифт:
Князь Длиннорукий исправно выполнял доверенную ему должность царь-городского градоначальника, но в глубине души все же считал, что она ему «тесновата в плечах». Поэтому он всегда радовался случаю показать себя в делах, выходящих за пределы чисто хозяйственной работы. И если разработка памятника царю Степану шла через пень-колоду по причине расхождений с ваятелем Черрителли во взглядах на Высокое Искусство, то теперь, похоже, наклевывалось дельце, в котором князь мог бы развернуться вовсю.
Градоначальник принимал
Последние несколько месяцев боярин Павловский неустанно ходил по столице и всюду, где возможно, рассказывал о своей горячей любви к новому царю и о том, как он поддерживает и одобряет каждое слово и каждое дело Путяты. Об этом же он хотел выступить и на позавчерашнем открытии водопровода, но не был допущен на главный помост, откуда звучали все речи. Однако боярин Павловский отнюдь не обиделся на такое пренебрежение его рвением, а, шныряя в толпе, всем втолковывал, что Путята — лучший друг водопроводчиков. В этом вопросе все были с ним согласны, если не считать некоей боярыни Новосельской, которая почему-то обозвала Павловского негодяем и прихлебателем, на что последний, зная вздорный нрав мятежной боярыни, даже не стал отвечать.
Под стать Павловскому была и молодежь: у некоторых из юношей кафтаны спереди и сзади были расписаны изображением человека, похожего на царя Путяту, а у девушек поверх платьев были прикреплены дощечки с надписью: «Мы любим Путяту», а у одной даже — «Путята, я хочу тебя!». Особо живописно выглядел один мальчик, самый юный из всех, с длинными волосами, стянутыми на лбу ленточкой, который сидел на скамеечке, держа на коленях огромные гусли.
Пока что молодежь больше помалкивала, а боярин Павловский увлеченно разъяснял Длиннорукому цель их прихода:
— Все мы прекрасно видим, как трудно приходится нашему любимому Государю, когда всякие враги народа пытаются вставлять палки в колеса его славных дел. Мы, честные люди, преданные своей Родине, своему Отечеству, просто обязаны объединиться вокруг нашего Государя. И кто другой положит почин этому святому делу, если не наши дети, наше лучшее будущее?!
— Да-да, Глеб Олегович, в этом нет сомнения, — на всякий случай соглашался градоначальник. — Но в чем, так сказать, выражается ваше благое дело?
— Я ни на миг не сомневался, князь, что вы нас поддержите! — еще более воодушевился боярин Павловский. — Наша задача — объединить все здоровые силы нашей молодежи и не только словом, но и делом помочь нашему любимому царю в его славных начинаниях. И перед вами — первые, кто решил взяться за эту великую задачу! — Боярин с гордостью указал на своих подопечных.
— Нет, все-таки зря говорят, что молодежь у нас теперь не та, — не менее боярина Павловского воодушевился князь Длиннорукий. — А молодежь у нас что надо — орлы, да и только! Вот она, будущая наша смена!
Князь
— А я тебя узнал — ты же Ваня, сынок боярина Стального. Вот уж годы летят! Казалось, еще вчера батька тебя учил на коне ездить, а ты то и дело оземь головою сваливался. А теперь вон какой вымахал, кровь с молоком. Небось, все девки на тебя заглядываются?
Ваня Стальной заметно смутился, даже чуть покраснел, а чтобы как-то загладить неловкость, достал из кармана смятый листок и стал по слогам читать:
— Мы, юные путятинцы, торжественно клянемся крепить и созидать…
— Да не тарахти ты, Ванюшка, — боярин Павловский ласково, по-свойски похлопал его пониже спины. — Видишь, тут же все свои, скажи по-человечески.
Ванюшка спрятал листок и, прокашлявшись, заговорил:
— Ну, мы вот подумали и решили, что надобно нам всем вместе, заедино держаться. Потому как токмо вместе мы — сила. А то люди у нас очень уж разобщены: богатеи свою корысть блюдут, бедняки — свою, знать на простолюдинов и глядеть не хочет. А это неправильно, потому как Господь Бог всех нас равными сделал, а Путята всем нам единый царь…
— Погоди, Ваня, это ж ты что предлагаешь — богатым с бедными всем делиться? — перебила боярышня в парчовом платье и с огромными золотыми сережками в ушах. — Нет, эдак я не согласная! А может, ты мне еще скажешь с Нюркой одежкой поменяться и в Бельскую слободку податься? — ткнула девица в сторону своей соседки.
— Да ты не бузи, Глафирушка, никто тебя ни с кем делиться не заставляет, — с некоторой досадой сказал боярин Павловский, не забыв как бы невзначай погладить боярышню по парчовому плечику. — Не о дележке речь, а о том, чтобы всем заедино быть!
— Постойте, что это вы про Бельскую слободку говорили? — насторожился градоначальник, а сам подумал: «Неужто и до них молва о вчерашних прорицаниях дошла? Вот уж сраму сам себе удружил…»
Словно ожидая, когда ее заденут, вперед вышла другая девица, которую Глафирушка называла Нюркой. Именно она, судя по надписи на дощечке, «хотела» Путяту.
— А что, мне стыдиться нечего! — заявила Нюрка, смело оглядев всех, кто был в палате. — Оттого, что я в Бельской слободке себя торгую, я что, хуже других? Может, я нашего царя Путяту не меньше вашего люблю! И не я одна такая, уж можете мне поверить. Я хотела и подружку свою, Акуньку, с собою привесть, да она запропала куда-то, а не то бы непременно пришла.
— Ничего, Нюрочка, в другой раз приведешь, — с масляной улыбочкой проговорил боярин Павловский. — Ты, Ваня, расскажи лучше, что вы задумали.
— О-о, ну так мы много чего задумали, — охотно откликнулся Ваня Стальной. — Вот, например, на родине Путяты, в Свято-Петровской усадьбе…
— Я и сам родом из тех краев, — вставил боярин Павловский с важной таинственностью в голосе, словно бы причащаясь к славе царя. — Извини, Ванюшечка, я тебя перебил — продолжай.
— Ну вот я говорю, — продолжал Ваня, — что надобно в Свято-Петровской восстановить все так же, как раньше, когда Путята был такой, как мы, и даже еще младше, и превратить усадьбу в место всеобщего поклонения, в источник этой, как ее, все время забываю…