Надежный человек
Шрифт:
Короче говоря, с нею следует держаться построже, решил наконец он.
Встретиться договорились в вестибюле больницы, однако Волох пришел на четверть часа раньше и, утомившись за день, присел на стул в дальнем углу больничного парка. Отсюда ему был виден весь парк, хотя сам он был спрятан от любопытных глаз ветками деревьев, вот-вот готовых распуститься… От любопытных глаз? Кто его знает… Через главную дверь здания, видневшегося за сплетением веток, изредка входили и выходили больные в полосатых халатах. Мелькали санитары, еще какие-то люди, вероятно, посетители.
Свежий воздух, стул с удобной спинкой,
Он не успел даже закончить первый курс института, не успел толком стать на ноги после нескольких лет революционного подполья, когда даже разговаривать приходилось только шепотом. На улицах нужно было вечно оглядываться по сторонам — нет ли слежки… По правде говоря, он и сам не слишком торопил события — хотелось войти в новое не спеша, естественно, смакуя, как говорится, из ложечки, капля за каплей.
Он собирался стать инженером.
Теперь уже кончал бы третий, нет, четвертый курс. В королевской Румынии с грехом пополам, голодный и голый–босый, сумел одолеть технический лицей. Потом поступил в бухарестский политехникум. Чтоб заработать на пропитание, пришлось давать частные уроки. Целый день — институт, по вечерам — ученики. Как же подпольная работа?
— …Ничего, — говорил связной. — Специалисты в свое время нам понадобятся. Обязательно. Но как быть сейчас, сегодня? Тюрьмы забиты товарищами, зато Железная гвардия марширует на парадах. Безработица, осадное положение, кровавый террор… Фашисты засели в государственном аппарате, изо всех сил стараются вовлечь страну в войну против Советского Союза… И чго же мы? Чем заняты, товарищ студент?
— Либо учеба, либо подполье, — возразил Волох. — Иначе не получится.
— Возможно, ты и прав, — посочувствовал связной. — Но ждать осталось недолго… Кажется, на временную работу удастся устроить.
Связной откинул со лба прядь волос, пряча их под поля шляпы и выставляя напоказ бог весть в каких схватках расплющенный нос — такие часто бывают у боксеров. Все его лицо окаймляла бородка, хотя напоминала она скорее выросшую за несколько дней щетину… Он менял внешность от одной встречи к другой — все для того же: лишь бы не попасть в поле зрения агентов сигуранцы. Хотя в любом случае его должен был выдавать рост. «Что поделаешь, — нередко сетовал он. — Вырос как будто для королевской гвардии — метр восемьдесят».
Короче говоря, от Волоха требовалось сделать окончательный выбор. И он сделал. И никогда не пожалеет об этом. Несколько лет борьбы не прошли бесследно. «Поденщиком!» — сказал тогда Зигу. И выполнил свое обещание.
Потом наступило воссоединение Бессарабии!
Он стал студентом в столице Советской Молдавии.
Получал стипендию — ему вполне ее хватало. Никаких привилегий для себя он не искал — ни моральных, ни материальных. Даже никогда не говорил о том, что был подпольщиком. Хотелось раствориться в студенческой гуще, жить одной жизнью со всеми.
Ему нравилась будущая профессия. Мечталось работать где-нибудь на большой стройке,
Не оставляло ощущение, будто он родился заново. Воспоминания о прежней борьбе накладывались на но вые впечатления.
Однако жизнь шла так стремительно, что только успевай осмысливать каждый прожитый день.
И все же звонок на очередную лекцию, запись в конспекте, заметка в стенгазету по какому-то закону контраста порой наводили на мысль о том, что совсем еще недавно приходилось писать и распространять прокламации.
Однажды ему встретился прежний связной. Он все так же был чем-то озабочен, куда-то торопился. Настоящее его имя было Зигу, хотя многие считали это слово прозвищем, от немецкого «Зиг» — «Победа». Это был порывистый, вечно занятый человек — точно горящий на ветру факел. Его любимой песней была песня о красном знамени, которую он, правда, скорее декламировал, чем пел:
Вперед, народ, шагай вперед Под красным знаменем победным!Зигу и сейчас приветствовал его давними, «из подполья», словами: «Рот фронт!» Он был в шляпе, белой рубахе с галстуком. Бородку давным–давно сбрил. Под мышкой — пузатая сумка, из которой выглядывал край синей спецовки.
— Зуграв! — крикнул он, прыгая на ходу в трамвай и показывая на сумку, если, впрочем, не на спецовку. «Зуграв» — по–молдавски «маляр», но тот не понял, фамилию назвал бывший связной или сообщил, чем занимается. В любом случае видно было, что дел у него по горло.
Волох снимал комнату в домике на нижней окраине Кишинева. Вставать приходилось чуть свет — не хотелось опаздывать на занятия. Он никогда не ездил на трамвае, шел до института пешком и все равно приходил одним из первых.
Он пережил в тот год не только юность, но, наверное, и детство…
Жил аскетом, не позволяя себе никаких излишеств. Не для того посвятил лучшие годы борьбе, чтоб теперь заботиться о житейских благах.
Возобновились связи с семьей — старухой матерью, двумя сестрами и младшим братом. До того времени он вечно скитался по самым разным местам, боясь слежки или ареста, зная, что власти разыскивают его, несколько лет не переступал порог родного дома. И в конце концов словно отрезал себя от него…
Хотелось пригласить мать в город, но что она подумает, увидев эту лачугу, эту узенькую, жесткую кровать? Чего доброго, станет журить: дескать, стоило ли ради такой жизни бороться, голодать, пропадать в румынских тюрьмах? В то время как другие, и раньше умудрявшиеся кататься как сыр в масле, теперь точно так же поплевывают в потолок. «Вот возьми пример хотя бы с того или с этого», — скажет она. Сама мать всю жизнь проработала у хозяев…
Старушка приехала к сыну, надев самое лучшее — и чистое, что только у нее было, даже привезла ему гостинец. Они отправились прогуляться в центр города, постояли у здания института. В кинотеатре показывали «Депутат Балтики»… И погода была прекрасная, и столько людей высыпало на улицы, словно все заранее было подготовлено к приезду матери.
Шло лето сорокового года, года нашего Освобождения.
Потом он еще раз увидел ее, в июне сорок первого. На другой окраине города, где она попала под жестокую бомбежку фашистских стервятников.