Надпись
Шрифт:
Я верю замыслам предвечным,
Ее куют ударом мечным…
На выпуклую площадь, словно из-за горизонта, выезжали танки и самоходки. Тяжкие, как огромные слитки, качали толстыми пушками, отливали грубой броней, скребли брусчатку, окутываясь синей копотью. Тяжесть их была непомерна. Площадь прогибалась, пружинила, неся на себе непосильные тонны. Танки напоминали пришельцев иных планет. Проплывали мимо мавзолея, уходили вниз, за самоцветный трепетный храм, за горизонт, в поля и дубравы, к Варшаве, Риму, Парижу, выдавливая из континента грунтовые соки, огненные капли Революции.
Коробейников чувствовал, как густеет в чаше напиток, волшебно дымится, источает прозрачные лопасти света. Поверхность чаши дрожала от рокота стальных механизмов.
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах…
Площадь принимала на себя ракетные установки. Зенитные ракеты – двухступенчатые, с серебристым опереньем, отточенные гарпуны, воздетые остриями в небо, где они чутко выискивали стремительную тень самолета, чтобы прянуть, полыхнуть, умчаться в синеву, превращая в прозрачный взрыв вражескую машину. Ракеты среднего радиуса, длинные тяжкие рыбины, сонно возлежащие на упругих шасси, в чьих головах дремали кошмарные сны о сожженном Париже, провалившемся в преисподнюю Риме, расплавленном Лондоне. Продавливая в площади колеи, расплющивая брусчатку, катились на тягачах межконтинентальные громады, – гигантские иерихонские трубы, которые проревут свою жуткую весть погрязшему в пороках миру, и ангел с гневным ликом, выпученными очами, сбрасывая с крыльев пучки огнедышащих молний, опрокинет на землю чащу огня. Бог, разочарованный в своем творении, пошлет на гиблую землю испепеляющий огонь.
Ракеты шли нескончаемо. Глазастые тягачи, похожие на реликтовых динозавров, гусеничные ракетовозы, напоминавшие библейских животных, тянули таинственные изделия, изготовленные не на заводах, не в конструкторских бюро, а в мастерской Господа Бога, который сначала по образу своему и подобию изваял возлюбленного человека, а теперь, готовясь погубить свое неблагодарное чадо, приготовил орудие гнева.
Ракетные установки шли мимо мавзолея. В кристаллической пирамиде, в хрустальном саркофаге, в недвижном сиянии лежал пророк. Его лик напоминал голубоватую луну. Он первым различил среди космических гулов потаенные звуки летящих стихий – космическую музыку Революции. В саркофаге, среди черно-красных покровов, он не был мертв. Пребывал в дремотном забвении, источая таинственное излучение. Его голова была выточена из неведомого, принесенного из Космоса, минерала. Содержала элемент, отсутствующий в таблице Менделеева. Всякий, кто входил в саркофаг, совершал ритуальный круг, обходя светящуюся голубоватую голову, получат микроскопическую порцию излучения. Смертная плоть преображалась, принимала в себя частичку бессмертия. Луч излетал из гранитной толщи мавзолея, касался боеголовок ракет. Уран и плутоний утрачивали свою гибельную адскую мощь. Превращались в сосуды драгоценной светоносной энергии – в цветные бутоны и почки, подобные куполам Василия Блаженного. Умчатся с угрюмых платформ, достигнут других планет и галактик, и в черном безжизненном Космосе, словно радуги, подымутся райские храмы.
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.
Священная чаша трепетала ритуальным напитком. Пламенела воскресительная алая кровь. Созревало молодое вино Революции. На края чаши уселись невесомые шестикрылые духи. Пространство над площадью плескалось множеством крыл. Бессчетное количество губ тянулось испить бессмертия. Парад уходил под гору, исчезал за кромкой земли, оставляя тягучий дым, который ветер
Коробейников испытал удар света, словно прянуло с высоты крылатое диво, поцеловало огненными устами в сердце, и оно исполнилось ликованием, верой, бесстрашием, бесконечной любовью. В любящем сердце соединились живые и мертвые, отец и любимые дети, истребленная родня и еще не рожденные внуки. Все были здесь, на этой священной площади. Ликовали, обнимали друг друга. Небо сверкало чистейшей лазурью. Алые звезды пылали неземным светом, приблизились, взирали на площадь, как восхищенные пятиконечные глаза. Храм Василия Блаженного возрос, наполнился живыми соками, превратился в цветущее райское дерево, под которым сошлись все воскрешенные сонмища в своей любви и бессмертии.
Индус шептал фиолетовыми губами бессловесную молитву. Ветеран-полковник плакал счастливыми слезами. Из черных морщин шахтера улетучилась подземная копоть, и он молодо славил кого-то. И уже валила на площадь огромная, многоцветная демонстрация. Несла транспаранты, знамена, букеты. Каждый припадал к священной чаше, пил святое вино Революции. Вкушал бессмертие.
В тот же день, через несколько часов, предъявив в кремлевских воротах пригласительную карту, Коробейников явился на прием в честь государственного праздника Революции. В обширном вестибюле, настойчиво и упорно наполняя его до краев, скапливались гости. Государственные мужи, генералы, конструкторы кораблей и ракет, именитые писатели и художники, директора могучих заводов, герои войны и труда, космонавты и прокуроры, – весь цвет государства, вся его мощь, красота и величие, без которых не могла существовать громадная красная страна, ее стройки, военные базы, национально-освободительные войны на всех континентах, "марсианский проект", для которого уже конструировался космический корабль, подбирались космонавты, высаживались в стеклянных теплицах деревья для будущих марсианских рощ, выращивались олени, лисицы и сойки для будущих марсианских лесов, и поэт-сладкопевец, известный своей поэмой о Ленине, делал первые наброски марсианской оды.
Все эти прославленные и значимые люди тесно скапливались в вестибюле, отделенном от главного зала прозрачной стеной, за которой, в великолепной пустоте, под хрустальными люстрами стояли бесконечно длинные столы, белели скатерти, сверкали стекло и фарфор, были расставлены дивные яства, редкие деликатесы, красная и белая рыба, копчености, соленья, бутылки с вином, коньяком и водкой. Огромный, приготовленный к пиру зал, великолепно сиял сквозь стеклянные панели и двери, не пропускавшие копившуюся массу людей. Чопорная охрана с раздувшимися от пистолетов боками стояла на страже великолепного царского застолья, оберегая его от вторжения.
Коробейников, стиснутый со всех сторон, чувствовал напряженное ожидание, упорное стремление сквозь хрупкое стекло в сияющую пустоту, жадные взоры, голодную перистальтику, слюноотделение, течение сока в мужских и женских желудках, раздражающее веселье, которым люди маскировали свой голод, неудобное стояние, неловкость ожидания, когда, невзирая на звания, титулы и награды, все были скучены, обезличены, отделены от желанной еды и питья, собраны в накопитель, напоминавший огромное стойло, переполненное живой, спрессованной массой. Драгоценная свежесть банкетного зала была застекленным вакуумом, куда давила громадная масса. Навалится на хрупкую оболочку, продавит с хрустящим звоном, мощно и тучно вломится в желанную пустоту.
– Не пора ли по маленькой в честь праздничка пропустить? – подмигнул Коробейникову навалившийся на него адмирал, кивая на большие, висящие над входом часы.
– С морозца бы оно того, не мешало! – бодро, по-шаляпински, отозвался с другого бока известный оперный бас, надавливая на Коробейникова животом.
Оба были смущены, тайно унижены и обезличены, поставлены вровень со всеми. Были равны друг другу, как бывают равны люди в бане, без одежды, с одинаковыми шайками, на каменном мокром полу. В этом Коробейников усматривал тайный замысел, скрытый ритуал государства, борьбу с гордыней своенравных, вознесшихся мужей, которые в одночасье могли превратиться в ничто.