Надсада
Шрифт:
– Но разве не могло быть такого, чтобы знал еще кто-нибудь? Отец, к примеру?..
– Могло, канешна, но тогда бы рано иль поздно кто-нибудь объявился бы. Однако сколь лет прошло, и – никого. И че бы здесь кому делать? Ну да ладно. Перекусим и – дале. К вечеру нада возвернуться в то зимовье.
Помолчал, добавил:
– А брат мой Степан – не знат. Отец наш, Афанасий Ануфриевич, наказал не посвящать его в тайну. У него, сказывал, другой путь.
– Какой же?
– Тайна эта – тяжела, а он – инага замеса, больше в мать нашу, Феклу Семеновну. Добрый…
– Так че ж это за тайна за такая? – не выдержал младший Белов. – Ты, дядя, все вокруг да около, а о деле – ни слова.
– Погоди, тебе говорят. Маленько осталось…
Вовка чувствовал, что устал. Не от пройденного – от собственного нетерпения – узнать, наконец, ту заветную тайну, которую свято хранили и прадед Ануфрий, и дед его Афанасий, и дядька Данила.
Есть не хотелось, почти залпом выпил поставленный перед ним чай и вышел из избушки.
Когда племянник вернулся в избушку, Данила сказал ему:
– Ты, паря, думать, я не понимаю твое состояние? Вам, молодым, нада все и – сразу. Это было знакомо и мне, када я был таким, как ты: горячим, хлестким, непоседливым. С годами приходит не ум, а опыт. То есть приводится в порядок тот ум, что даден от природы, и не боле того. Ежели нет ума от природы, то и опыт попусту. Вот как у старого Воробья. Опыта у него на нас двоих хватит, а ума и нетути. Но человек он честный и верный – за это и ценю. У тебя, чую, ум есть. Есть и хватка – наша, беловска. Потому и решаю передать тебе свое знание, кое передано было мне отцом моим и завещано дедом Ануфрием Захаровичем. По родовой линии: отец – сыну, тот – своему сыну, а я – племяннику, так как у меня своего сына нет. Ты мне – заместо сына. Потому и возился с тобой столь годов. Потому – потерпи. Седни все и узнашь.
Кинул через плечо вещмешок, ружье в руку и – к двери. Вовка за ним.
Обогнули избушку, оставив болотину за спиной, пошли по тропе. Скоро показалась болотина новая.
– Здесь, – наказывал Данила. – Пойдем во-он на ту скалу…
Вода, кочки, чахлые березки, коряжины и твердая земля. По затраченному времени Вовка прикинул, что ширина этой болотины примерно такая же, что и по другую сторону острова. Скала, на которую шли, будто спряталась за кедровым бором, что начинался сразу же за болотиной.
Такого кедрача ему видеть не приходилось. Вовка обошел одно дерево, другое, обернулся в недоумении на дядьку.
– Че, не видишь следа от колота? – спросил тот, улыбаясь. – И не увидишь. Здесь еще не было ни одного промысловика. Не бью здесь шишку и я. Этот кедрач и есть сердце тайги на много десятков километров окрест. Может, и на сотни километров. Теперь попробуй представить, сколь зверья, птицы кормится от этого кедра. Када урожай, здесь кишмя кишит от всякой лесной твари. Отсюда на все стороны света ведут пути живого богатства таежного. Богатства восполняемого и неиссякаемого. Нет в тайге неживого. Все живое: и зверь, и птица, букашка какая, и дерево, и цветок, и трава. Как к живому и относись. Брать нада разумно, чего вам, молодым, понять трудно и что постигается с годами, то есть с опытом прожитых лет. Я вот, када первый раз сюды пришел, то подумал так же, как ты счас: вот, мол, где намолочу-наворочу. Силушки-то немерено. Но потом призадумкался, пообсмотрелся, и рука не поднялась. А шишку я бью дале, откуда мы с тобой нонече вывозили орех. Там тайга промысловая, обычная. А эта, что пред тобой, – за-по-вед-на-я! И ты сюды не лезь. Тада будешь промысловиком настоящим. Залезешь – и потеряшь это настоящее. Значица, никудышный ты человек – так себе. Тьфу и – боле ничего. Не трогали эту тайгу и наши с тобой родичи. А почему? Да потому, что они были – Беловы!
– Ну так что ж: Беловы да Беловы. Чем мы-то лучше других? Я вот, например?..
– Точно не скажу, но мнится мне – ты средь нас, Беловых, не последний.
– С чего бы это? – с внутренним волнением продолжал спрашивать Вовка.
– Есть таки люди, вроде с печатью на лбе. Не всякому дано ту печать разглядеть. Ты еще маленький был, а все с подскоком да с вопросом. Тока подумашь: воды бы испить, а ты уже несешь ковшик. Иной антирес у тебя к людям и к жизни. Хотя, думаю, людей ты не очень-то жалуешь. Может, я в том виноват: я их, людей то есть, также не жалую. Я вопче сужу о человеке по его поведению в лесу. Как себя ведет, така ему и оценка. Вить дрянной человек – всюду дрянной. На лес он смотрит как на место, где все дармовое, значица, можно хапать, ни на кого и ни на что не оглядываясь – на других людей, на закон, на Бога. Возьми хоть тех же заготовителей, что каждое утро ездят в лесосеки. В них не осталось ничего живого, потому как они кажный день губят живое. Отсюда пьянство, дебош в семьях. Душа у них выгорела. Дотла выгорела. Дозволь им, то и людей так же хлестали бы топорами, а то и пилили пилами. И пьют вить не такие, как я по возрасту, потому как нас воспитывали на добре, – пьют их дети, вот как брательник твой Санька. Это поколение уже с младенчества приучено к мысли, что лес растет для погубления и деньги платят, смотря по тому, сколь деревьев загубил. Вошли в года и стали хлестать без оглядки. Им вить никто никогда не говорил, что лес – это живое.
– Но ведь в том нет их вины?
– Вины их нет, и это правильно. Но где семья, школа, государство, наконец? Значица, пошатнулись извечные устои и захромал на обе ноги народец-то. Не в лучшую сторону захромал, и така политика, ежели она будет продолжаться, к добру не приведет. Можно срубить перестойное дерево, а рядом оставить подрост. Они же хлещут направо и налево – лишь бы побольше нахлестать и побольше отхватить деньжищ. И деньги эти – дурные деньги. Нет в них радости. А коли нет радости, то пропить их как бы и не жалко. Дурному – дурное употребление!
– Зачем же пропивать? Я бы не пропил, а в дело пустил, – вставил свое Володька.
– Земля и ее богатства, паря, не бездонны, – продолжил свою мысль старший Белов. – Когда-то, при таком-то отношении, они закончатся. Че тада будет делать человек? А вить в природе от Бога все было так устроено, что ежели брать разумно, то все возобновлятся. Навроде того, что кажный год приходит весна и все кругом начинает зеленеть. Летом нарастают плоды. Осенью их срывают и готовятся к зиме. Зиму природа отсыпается – отдыхат то есть. И так мильены лет. И вить не устает природа делать свою работу. Не устает, ежели к ней с умом и бережением. Вот как нельзя губить этот кедрач. Но самое подлое я вижу в том, что творимое повсеместно зло уже отражатся и дале будет отражаться на всех, независимо от места жительства и рода занятий.
– И Люська говорила мне, что у Ануфриева короткий срок жизни…
– Твоя сестра, хлебнув иной жизни, быстро поумнела. Поселок обречен и будет ликвидирован сразу же, как тока кончится лесосырьевая база. Как кончены были мелкие леспромхозы и поселки при них. Остались тока одни брошенные кладбища. Ежели не ликвидируют, то просто бросят, а там уж кажный будет глядеть – гнить в нем иль куды бежать. Вот почему я изначально не схотел селиться в Ануфриеве, хотя мог бы, как твой отец, Степан Афанасьевич, поставить дом и жить себе припеваючи. Второе мое соображение было в том, что Ануфриево – это уже чужая мне земля, хоть и недалече. И третье соображение такое: я не хотел иметь ничего общего с погубителями природы.
– А выселки… останутся?
– Что ж выселки… Выселки не замараны кровью живого леса. Они сами по себе. Жил же мой дед Ануфрий Захарович, ни в ком не нуждался, а я что ж?.. Придет срок, и попрошусь в богадельню, чтоб было кому руки на груди сложить. Мне с моими военными орденами не откажут. Земля ж всех уравниват.
– Дядя Данила, ты почему семью-то не завел? – спросил о давно интересовавшем.
– Семью-то? – переспросил, усмехнувшись, старший Белов. – Семья не напасть, да как бы семейному не пропасть… Ежели сурьезно, то и сам не знаю…