Надсада
Шрифт:
Воробей выпрыгнул на середину избушки и начал выделывать ногами фигуры, желая, видно, показать обидчикам, что ноги его по-прежнему слушаются и готовы бегать еще.
– Вам бы о здоровье своем подумать, а не по тайге бегать. Возраст ведь…
– Дохтара меня в глаза никада не видели, а я их. Своими ноженьками на кладбище пойду.
– Да ладно вам, – вмешался смуглолицый. – Вы нам, Иван Евсеич, про заговор расскажите.
– Про заговор-то?..
Воробей остановился посреди избушки, будто припоминая что-то, потом шагнул в темноту – к нарам.
– А нет заговора-то, – отозвался со своего места. – В тайге, ежели ко всякой малой твари, к деревцу ли с добром, то и лютый зверь тебя обойдет. И хворобь не возьмет. И лихоманка не затрясет. И леший не подступит. И хлябь болотная не засосет. И баба моховая не приворожит.
– Ишь, зачастил, – усмехнулся в своем углу Данила. – О бабе моховой вспомнил…
– А что из себя представляет эта баба моховая?
– А вот как хозяйка медной горы. У всего на свете есть своя хозяйка. Она-то и стережет золотишко-то. Вы ж и промеж собой согласья не имеете. Един грит одно, другой – друго.
– На нас вы, Иван Евсеич, внимания не обращайте, – по-доброму засмеялся тот. – Что до наших отношений с Петром Игнатьичем, то нас так просто не сшибить. Мы люди, проверенные временем.
– Мне-та все одно, каки вы есть, – махнул рукой старик и больше не сказал ни слова.
В зимовье возвращались уставшие, понурые, молча ужинали, ложились спать. Два ручья – Айса и Карбазей, небольшая речушка Кода были пройдены сверху донизу, и всюду, где делали пробный намыв, ничто не предвещало открытия.
Данила и Воробей молча наблюдали за пришельцами. Им было яснее ясного, что ни тот, ни другой тайги не знают. Что никогда не ходили они с партиями кладоискателей земных недр. Никогда не ночевали у костра, не оборудовали лагерь. В лучшем случае – выезжали на природу покутить в кругу себе подобных. Брось их сейчас в тайге – и потеряются в безбрежных пространствах таежного Присаянья. Хотя – нет. Что-то, конечно, припомнят из читанного в умных книгах, писанного в школьных учебниках, а то, что учились и читали поболе его, Данилы, – в том он не сомневался. Но что-то связывало этих двух людей настолько крепко, что никакая взаимная неприязнь не могла нарушить ту связь. Они не были похожи на закадычных друзей. Здесь было нечто иное, сокрытое от взгляда стороннего, куда не пускают никого, даже если присутствует серьезный взаимный интерес.
И они знали, что искали.
– Пустые ручьи, – бормотал иной раз, ни к кому не обращаясь, смуглолицый. – Пустые… Ну хоть бы золотник наклюнулся… Хоть бы один, чтобы знать, что не зря мы здесь. Неужели старики ошибались…
– О каких стариках толкуешь? – спросил однажды Данила.
Тот поднял голову, будто раздумывая, отвечать, нет ли… Глаза блеснули, но не зло – привиделась в них Даниле даже какая-то безнадежность.
– Знали мы таких, лет тридцать, как померли. Они-то и утверждали, что в давние времена обитала в этих краях небольшая колония староверов, которые и мыли здесь золотишко, откупаясь им от властей, а заодно уж обменивая золото на уездном базаре на нужную им мануфактуру.
– И че ж было дале?
– А что бывает, когда не угоден властям, да еще и знаешь, где богатство… Выкурили, конечно. И кто тут же, в тайге, лег, кого – в острог. Женщин и детей расселили по богадельням. Ну а пострадать за веру наш русский человек всегда за честь почитал…
«Так вот откуда остатки землянок на другом болотном острове. Не иначе, как от староверов…»
Белов часто и много размышлял над не поддающимся объяснению вопросом: что заставляло деда его Ануфрия Захаровича жить в отдалении от всех людей? За ради какой надобности надо было мучать отрешением от себе подобных и жену свою, и деток? Чего искал он иль от чего спасался?
«Не иначе, как дед мой происходил от староверческого корня, – понимал теперь Данила. – Отсюда и знание его, за которое положил семью…»
Догадка эта так поразила его, что захотелось вытянуть из открывшегося для откровенного разговора Иванова все, что тот мог слышать и знать о давно минувшем.
– Ну а старики, те откуда знали? Тож были из староверов?
Иннокентий переглянулся с напарником.
– Выжить можно было, только следуя известной поговорке: бей своих, чтобы чужие боялись. Но я это так, шучу… Вообще же старики были правильные, с умом, преданные своему делу и своей стране.
– Да уж своими-то они были разве тока Сатане, Сатане и служили…
– Если следовать вашей логике, Данила Афанасьич, Сатана – Ленин, а приспешники его – коммунисты…
– Ты меня, Иннокентий, за язык-то не лови, вить знашь, что не о том я… И не партком здесь, а тайга. Тебе – мачеха, мне – мать родна.
– О чем же?
– О том, что к коммунистам примазалась разная нечисть. Под эту марку и били людишек. Оборотни, в опчем.
– А ты полагаешь, что так называемые истинные коммунисты были другими?..
Вопрос Иванова был настолько откровенным и неожиданным для Белова, что тот не сразу смог собраться с мыслями, раздумывая: намеренно ли задан иль к слову пришлось? Ответил неопределенно:
– Ну, этого я знать не могу, неучен. Одно скажу: оборотни были во всякое время и посередь всякого племя. От них-то и вся беда простому народишку, который они ненавидели лютой ненавистью. Иначе народишко-то получше теперешнего жил бы… Ненавидят как раз за терпеливость, некорыстность, верность вере своей православной, староверы вить тоже были люди православные. И раскол произошел не по вине простых верующих, а по вине иерархов и приспешников от верхней власти.
– В целом правильно понимаешь. А по виду – не скажешь… – глядя прямо в глаза Данилы, задумчиво проговорил собеседник.
В этом взгляде Белов усмотрел такую глубину опытного, знающего всю меру всякой ответственности человека, что впервые и в себе почувствовал зуд интереса к пришлым. Впервые за их «экспедицию» он забыл о всякой осторожности, подсел ближе к говорившему, готовый слушать и слышать. И они заговорили, как давние знакомые, заговорили о том, о чем думалось, что тревожило, что сидело в каждом, может, никогда в полной мере не высказанным, копившимся многие годы и вот теперь созревшим, запросившимся наружу.