Надвигается шторм
Шрифт:
Здоровяк выходит за дверь. В ближнем углу замечаю ещё одну фигуру в чёрной форме с нашивками фракции огня, стоящую ко мне спиной. Видимо, тот самый наблюдатель. Когда он защелкивает на моих запястьях металлические манжеты, я поднимаю глаза, и мне становится не по себе. Мой наблюдающий — Лори.
— Запускай! — командует она парнишке со шприцом, и тот немедленно всаживает мне в шею толстую иглу.
11. Уничтоженная
Я почти ничего не чувствую, кроме лёгкого укуса в месте введения иглы и желания провалиться сквозь землю. Лори смотрит на меня, не мигая, а когда её взгляд задерживается на уровне распахнутого ворота моей куртки, она багровеет. На шее и ниже цветут доказательства связи с Лидером, словно его подпись и печать на право собственности. Моё дикое влечение оказались сильнее её угроз.
Я здесь чужая. У меня нет ни повода, ни права отстаивать свои притязания на Эрика — ведь я до сих пор ни в чём не уверена, а грызня с претендентками на место в лидерском сердце и постели выше моего понимания. Прячу взгляд в пол, не хочу смотреть в её полные ненависти глаза. Искренний задаёт несколько стандартных вопросов — имя, возраст, принадлежность к фракции, результаты теста на Церемонии выбора. Я отвечаю. Ничего не происходит.
— Вы связывались с повстанцами?
— Нет.
Единственный из изгоев, с кем я контактировала напрямую — это Мара, беременная любовница Тобиаса Итона, но чисто технически она теперь под защитой Объединённых фракций, как источник информации о положении в стане врага.
— Вы знакомы с Беатрис Прайор?
— Нет.
— Вы имеете отношение к продаже оружия повстанцам? — Поднимаю на дознавателя удивлённый взгляд. Неужели кто-то здесь занимается подобными вещами?!
— Нет, — я растеряна, мой голос звучит неуверенно и тихо, но я по-прежнему ничего не чувствую.
— Вы участвовали в передаче противорадиационного спецснаряжения и вакцины повстанцам во время последней бури?
— Нет.
Повисает удручающая тишина. Искренний тычет пальцами в приборную панель, видимо, анализирует результаты теста. Чёртова процедура изрядно потрепала мне нервы, будто во всём этом кошмаре, происходящем вокруг, есть и моя вина — просмотрела, не заметила, не проявила должной бдительности. Взбаламученный разум может выкинуть всё, что угодно и наплюёт на логические доводы — в этом я уже успела убедиться не раз.
— Пожалуй, на этом всё, доктор Нортон… — азиат натянуто улыбается мне, тянется к манжетам, которыми Бесстрашная приковала меня к креслу до начала допроса.
— Сходи-ка, погуляй. — Под её приказным тоном у Искреннего сутулится спина, и полукругом сворачиваются плечи. Как я и подозревала, у представителей других фракций права и свободы остались лишь номинально, и ценность их мнений превратилась в ничто. Над Объединёнными фракциями довлеет власть силы, которую прямо сейчас демонстрирует мне лихачка Лори.
Она выключает запись камер, пододвигает стул и садится напротив меня, так близко, что я чувствую на своём лице её прохладное, пропитанное табаком дыхание. Этот тяжелый, дымный оттенок, окруживший меня плотным коконом, очень напоминает мне Лидера.
— Что у тебя с Эриком?
Говорит она тихо, но слова чеканит, будто молотком по железному настилу; острые геометрические узоры от виска до подбородка придают рубленым чертам её лица ещё больше жёсткости. Когда Лори открывает рот, я вижу подпиленные, как у хищной кошки, клыки.
Я упрямо молчу, а внутри закипает беспомощная злоба. Не сомневаюсь, что она прекрасно обо всём знает — её намёки тогда, в Эрудиции были более чем прозрачны. Чего ради тогда весь этот спектакль? Какие еще признания она хочет выдавить из меня под действием препарата?
Лори жмёт кнопку на кресле, и стальные обручи сильнее стягивают мне запястья. Железная хватка вгрызается мне в кожу, доставляя ощутимый дискомфорт.
— Что. У тебя. С Эриком, — с нажимом повторяет она.
— Да ничего! — в сердцах выпаливаю я, и боль обрушивается мне на голову до потемнения в глазах, заставляет стонать и в панике сползать с кресла, с безнадёжными усилиями выдирая руки из тисков. Я ведь почти не лгала, но как оказалось, я ошиблась. Лгу я сама себе, и сыворотка выворачивает мне внутренности наизнанку, будто в наказание за моё малодушие.
— Врешь, — Бесстрашная констатирует очевидное. Едва заметно пробежавшая по лицу улыбка и мстительный блеск в прищуренных глазах выдаёт её — мои мучения доставляют ей удовольствие. — Попробуй ответить честно. Если ты, конечно, не кайфуешь от боли. <i>Ему</i> иногда нравится причинять боль.
Эта чокнутая меня будто насквозь видит. Моё дыхание срывается на собачье, а на лбу выступает испарина. Пульс выбивает по вискам бешеный ритм и молотит в сонной артерии отголосками пережитого болевого шока, я решаю говорить, как есть — помочь мне здесь некому.
— Я спала с ним.
— Сколько раз?
Допрос становится до крайности унизительным. Кровь приливает к моему лицу, кончики ушей горят огнём, мне хочется поправить воротник, который неумолимо сдавливает мне шею, но я связана, как чёртова преступница, возомнившая присвоить себе чужое.
— Один.
Новый приступ боли выкручивает мне суставы, из горла рвётся жалобный скулёж. Мне больно, адски больно, и к ощущениям физическим вплетаются многократно усиленная боль душевная — стыд, сожаление, отвращение к себе самой, глупой девчонке, которая позволила себя использовать, самоуверенно надеясь, что это обоюдно, и мозгов ей хватит, чтобы не влипнуть.
Уговариваю себя, что это не мои мысли, а навязанный морок препарата. Выходит хреново.
— Три! — Боль отпускает, как награда за честность, оставляя после себя аморфное послевкусие и слабость в ногах. Я снова могу нормально дышать, наслаждаюсь каждым глотком спасительного кислорода, будто меня, тонущую, только что вынули из воды.
— На ночь оставалась?
Киваю головой, вижу, как ходуном ходят её сжатые в гневе челюсти. На вопрос сколько раз, честно отвечаю, что два. Снова испытывать весь этот спектр боли мне не хочется.
— А что же третий?
— Я ушла.
— И он позволил?! — её выбритая в тонкие полосы бровь изгибается, во взгляде плещется насмешка; снова мотаю головой в знак согласия, от пережитой боли и унижения уже не сдерживаю слёз.
— Ты в него влюбилась?
Запрокидываю голову, слезы текут по щекам прямо в уши, кожа, раздражённая после вчерашней ночи, щиплет от подсыхающей соли. Я отчаянно сопротивляюсь, внутренняя борьба причиняет мне почти физические страдания, будто острый кончик ножа чертит вдоль позвоночника кровавую дорожку. Я знаю, что неверный или ложный мозговой импульс, посланный в речевой аппарат, даст мне невыносимый заряд боли.