Нагиня
Шрифт:
— Перед тобой — нагиня. Я оставила свои владения и дворец под землей из жалости и любви к тебе. Отныне — начиная с этой же ночи — ни тебе, ни мне не спать за пределами золотой башни. — И царь обнял свою гостью, ибо ее царственная краса не могла достигнуть иного; к тому же он столько лет прожил в одиночестве.
Потом, чтобы привести их радость к некоторому порядку, царь начал поговаривать о венчании, о празднествах, что продлятся не один месяц, и о том, как они вместе будут править и наслаждаться жизнью.
Но нагиня отвечала ему:
— Возлюбленный, мы уже дважды сочетались браком: в первый раз,
Царь не был доволен ее словами потому, что мечтал представить своему народу долгожданную царицу и хотел, чтобы она каждый миг каждого дня находилась возле него, а потому сказал:
— Я вижу, что ничем хорошим это не кончится. Тебе надоест постоянно путешествовать между двумя мирами, и ты забудешь меня ради какого-нибудь владетельного нага, рядом с которым я покажусь метельщиком или продавцом фиников. А я пойду искать утешения от скорби у простой куртизанки, уличной певички или — хуже того — у придворной дамы и сделаюсь еще более странным и одиноким, потому что любил тебя. Неужели ты прошла весь долгий путь, чтобы наделить меня подобным даром?
Тут длинные и прекрасные глаза нагини вспыхнули, и она схватила царя за руки со словами:
— Никогда не говори мне о ревности и измене — даже в шутку. В обычае нагов хранить верность супругу всю жизнь… Можешь ли ты сказать то же самое о людях? Но, господин мой единственный, знай: если однажды настанет ночь в этой башне и ты не явишься вместе с сумерками, уже наутро ужасное бедствие поразит твое царство. Даже если ты хотя бы один раз не встретишь меня здесь, ничто не спасет Камбуджу от моего гнева. Такова природа нагов.
— Ну а если не придешь ты, если пропустишь хотя бы одну ночь, — отвечал бесхитростно царь, — я просто умру.
Тут глаза нагини наполнились слезами, и она обняла его со словами:
— Зачем терзать друг друга речами о том, что никогда не случится? Наконец-то мы вместе и дома, мой друг… муж мой.
Незачем дальше рассказывать об их счастье в золотой башне, только добавлю, что пауки, змеи и совы исчезли из нее еще до утра.
Так царь Камбуджи взял в жены нагиню, пусть она и приходила к нему лишь во тьме и только в золотую башню. Она запретила рассказывать об этом, и он молчал; но поскольку с закатом царь, забывая о всем внешнем блеске и церемониях, обо всех государственных делах, каждый вечер торопился в свою башню, слух о том, что он проводит там ночи с женщиной, распространился по всей стране.
Со временем, конечно, слухи и любопытство уступили место удивлению перед переменой, происшедшей в характере царя, потому что теперь он правил с пылкой привязанностью к своему народу; словно бы пробудившись ото сна, в первый раз осознал всю меру человеческой невинности, испорченности и страдания.
Прежде замечавший лишь собственное горькое одиночество, теперь он начал исправлять участь подданных, вкладывая в это дело те же усилия, с которыми они старались просто выжить. Не было человека в его стране, который не сумел бы принести слово царю, будь то осужденный преступник, разоренный налогами купец или побитый слуга. Все могли припасть к его стопам, зная, что жалобу услышат. Столь ревностная забота о народе обеспокоила многих, привыкших к правлению иного рода, и в стране стали не без ехидцы поговаривать: «У него ночью одна царица, а у нас днем — пять царей».
Но народ неспешно, не понимая причин подобного пыла, начал отвечать любовью царю, и поговаривать стали уже о том, что если бы вселенная не ведала правосудия, то его непременно придумали бы в Камбудже.
Причин для подобного изменения, как прекрасно знал сам царь, было две: во-первых, он был счастлив — впервые за всю свою жизнь — и хотел, чтобы все остальные разделяли его радость; во-вторых, ему казалось, что, чем усерднее он трудился, тем быстрее проходил день, приближая его к вечеру и встрече с царицей. В свой черед, как она и обещала ему, счастье, которое он черпал в их любви, делало радостным даже часы разлуки… Так освещает нашу ночь давно закатившееся солнце, прибегнув к доброй помощи луны. Так научается человек ценить день, ночь и сумерки вместе со всем, что умещается в них.
Быстро летели годы. Царь не провел ни одной ночи вне золотой башни, а это означало — помимо всего прочего, — что в Камбудже во время его правления прекратились войны, и нагиня всегда встречала любимого, называя его тайным именем, которое дали ему при рождении жрецы и которого никто более не знал. В ответ она открыла ему то имя, которым зовется среди нагов, однако отказалась явиться в том истинном обличье, которое принимала среди своего народа.
— Здесь с тобой я такая, какова моя истинная природа, — говорила она. — Мы, наги, вечно переходим из воды в землю, из земли в воздух, из одного облика в другой и скитаемся между мирами, между желаниями и мечтами. В нашей башне я такова, какой ты знаешь меня, не более и не менее, и мне не нужно знать, в каком обличье ты сам восседаешь в суде, решая, жить или нет человеку. Здесь мы оба свободны, словно и ты не царь, и я не нагиня. И пусть все останется так, как есть, дорогой мой.
Царь отвечал:
— Пусть будет так, как ты говоришь, только знай: многие нашептывают ныне, что ночная царица нашей страны — на самом деле нагиня. Земля сделалась необычайно изобильной, дождя выпадает именно столько, сколько нужно… кто, кроме нага, может послать людям такую удачу! Многие в нашей стране уже не первый год полагают, что именно ты и правишь Камбуджей. И, по чести говоря, мне трудно спорить с ними.
— Я никогда не советовала тебе, как надо править страной, — отвечала она. — Как правитель ты не нуждаешься в моих наставлениях.
— Неужели? — отвечал он. — Но я не был настоящим царем, пока не встретил тебя, и мой народ понимает это не хуже меня.
Иногда он говорил ей:
— Когда-то давно я сказал тебе, что умру, если однажды ты не встретишь меня здесь; лицо твое при этом вдруг изменилось, и я понял, что в словах моих было больше правды, чем мне казалось. Теперь я знаю — столь мудрым сделала меня любовь, — что однажды вечером ты действительно не придешь, и я умру. Но я спокоен: пусть приходит смерть, ведь я знал тебя. А значит — жил.