Нагота
Шрифт:
— Кстати, я до сих пор не знаю, что твой Варис изучает?
Это ее в самом деле интересовало. О Варисе почему-то хотелось разузнать поподробнее.
— Да физику с математикой изучает. Шальной парень. Я до последней минуты не верила.
— Разве он у тебя не учился в математической спецшколе?
— Как же, учился, потому и получал дипломы на олимпиадах. А потом увлекся дельфинами. К чему искать контакты с цивилизациями далеких планет, говорит, когда рядом с нами живут разумные существа и мы их не понимаем. Летом на свой страх и риск махнул в Батуми и два месяца пробыл подсобным рабочим в дельфинарии.
— В таком случае ему бы следовало изучать биологию.
— Я думаю, несчастье его в том, что у него слишком живая фантазия. Недаром бабушка ворчит: никак с детством не расстанется, все-то ему кажется таким удивительным, таким захватывающим. А я его защищаю. Человек, неспособный увидеть в мире парадоксы, безнадежно стар. Помнишь, что сказал Аксель Мунте: мир без гномиков был бы попросту жалок.
Варис в самом деле пошел в мать, подумала Ася, а вслух сказала:
— В математике этих гномиков все же меньше, чем в других науках.
— Не скажи. У него на все свои теории, я их даже и не упомню. И остановится ли он на математике, это еще вопрос. Пишет, стал посещать семинары по астрономии. Он, например, считает, что человек — это материализованная форма еще неоткрытой энергии. По мысли Вариса, — Мелита достала из сумки письмо и принялась читать: — «Жизнь объемлет земной шар, подобно магнитному полю, относительно которого сейчас, к слову сказать, тоже много неясностей. Когда-то человек все это знал, но древние катаклизмы выветрили знания из памяти людей, сохранив лишь легенды. Не потому ли в народных сказках говорится, что души умерших отлетают на небо. Энергия, именуемая жизнью, сосредоточивается в поясе, окружающем планету на высоте примерно восьмидесяти — девяноста километров. Иногда, перед магнитными бурями, эту сферу можно даже увидеть. Это так называемые серебристые облака, о которых мы ничего не знаем».
Мелита сложила письмо, но продолжала держать его в руке.
— Да, помню, Варис ухватился за слова космонавта Севастьянова, заметившего, что серебристые облака не вращаются вокруг земного шара вместе со слоями стратосферы и атмосферы. Из этого Варис делает вывод, что жизнь может занимать промежуточный слой между Землей и космосом. Вот какими вещами у него голова забита!
— Да, смелые гипотезы нынче в моде.
— Гипотезы Вариса чересчур уж смелы! Один ученый пришел к выводу, что эпидемии, войны и катастрофы на Земле совпадают с периодами солнечной активности. А Варис объясняет это так: когда внешней сфере жизни требуется большая плотность, природа перестраивается, уменьшая материализованную форму и тем самым увеличивая свои верхние накопления. Я говорю ему: шальная голова, твое счастье, что живешь не в век Галилея, тогда бы тобою в два счета пополнили верхние накопления...
Рассказывая про Вариса, Мелита вроде бы и удивлялась, и посмеивалась, иногда в голосе ее звучал легкий укор, но все это было игрой, неспособной скрыть правду: Мелита боготворила сына. Только им и жила.
Ася, конечно, старалась виду не подавать, однако неумеренные славословия Варису злили ее. Как будто расточаемые дифирамбы подтекстом были обращены против нее самой или — что хуже — против ее Яниса.
— Ну, твой Варис просто уникум! Ты с ним и горя не знаешь. А вот чтобы мы с Гунаром сумели заставить Яниса после тренировок сесть заниматься...
Она нарочно сделал упор на «мы с Гунаром».
— Кому охота заниматься, милая. Никому!
— Я думала, когда такая тяга, как у Вариса...
— Что ты! Варис не любит заниматься. Просто его все интересует. Все ему хочется знать. Даже не помню, чтобы он когда-нибудь по-настоящему занимался. Разве что английским языком. Как он изводил меня своей дотошной любознательностью! С ума сойти! Трех лет от роду пришлось уже вести его в исторический музей. Тогда там еще были модели старинных парусников.
Ася взглянула на часы.
— Послушай, раз решили идти, пора собираться.
На стоянке такси их застиг грозовой ливень. В номере с опущенными жалюзи потемневшее небо осталось незамеченным. Теперь было видно, как черной лавиной темнота катилась с гор в долину. Резвая туча, клубясь и разрастаясь, уже плыла над городом. Дождь обрушился плотной и беспросветной завесой. Мощные порывы ветра подхватывали, кружили и расшвыривали всякий сор, песок, листву деревьев, даже волокли куски шифера и жести. Молнии вспыхивали и разили беспрестанно; от громовых раскатов дрожала земля и оконные стекла, и был момент, когда в душу закралась мысль о землетрясении. Невольно хотелось сжаться в комочек, забиться куда-нибудь в угол.
Ася не уследила, что стало после с черной тучей, но минут через десять гроза миновала. В цементных арыках, еще недавно казавшихся грязными ненужными канавами, забурлила вода. С веселыми криками носились взбудораженные дети. Клубился пар над увлажненной горячей землей, сады и скверы, точно распахнутое нутро парикмахерских, источали банальные запахи.
На стоянке выстроилась длинная очередь.
— Могу тебе совершенно точно сказать, на кого мы теперь обе похожи, — сказала Мелита, скептически оглядывая Асю — на тетушек, собравшихся по грибы.
Ася достала зеркальце: да, волосы намокли, нос блестит. Но это ничуть не испортило настроения, пожалуй, наоборот. Выглядела она хорошо: беспечная, отдохнувшая, посвежевшая. Немыслимое дело — у себя в Риге так ровно загореть.
Не одни они пострадали от дождя. Людмила их встретила в халате, с головой, обмотанной полотенцем. Восклицания, вздохи, трагические жесты красноречивей всяких слов обнаружили настроение хозяйки. Ася поняла только то, что Людмила прождала кого-то или что-то понапрасну, затем сама отправилась на поиски, да все равно дело не выгорело. Когда же выгорело, было уже поздно, зря только промокла до нитки, вдобавок еще сломала каблук своей итальянской пары.
Они, разумеется, утешали Людмилу, говорили все, что в подобных случаях принято.
— Людмила, перестаньте! — Немного погодя, когда возгласы и вздохи возобновились, у Аси в голосе прорезались строгие нотки. — О чем вы беспокоитесь? Посидим часок и, как Фелдмане, бывало, говорила на производственных совещаниях, «насладимся речами».
— О-о-о, Фелдмане! — мечтательно протянула Людмила. — Минну Оттовну я помню хорошо. Она одна отзывалась на вопрос председательствующего — «как полагают товарищи, можно открыть собрание?»