Нагота

Скуинь Зигмунд Янович

Гунар слушал Гастона Бринума с известной долей любопытства, временами, правда, отвлекаясь мимолетными мыслями. Об Асе (а в самом деле, сколько дней прошло, как она уехала?), об Алме Мейерхоф (если она занималась шитьем, почему нигде не видно ни одного начатого платья; и вообще, дверь старого дома надо бы опечатать, не то потом не оберешься неприятностей), о Янисе (утром почтальон принес адресованное сыну письмо, может переслать в Рандаву?). И еще Гунара не покидало какое-то смутное беспокойство: что привело к нему этого человека?

Возможно,

Гунар бросил на Гастона особенно выразительный взгляд, а может, как это нередко бывает, тот неким шестым чувством уловил обращенный к нему бессловесный вопрос, только в какой-то момент показалось, что гость собирается с силами для решающего объяснения. Но встрепенулись седые ресницы, кадык взметнулся вверх по гортани и опустился обратно на воротничок, На том все и кончилось.

— Меня удивляет, что, кроме вас, пока не нашлось никого из близких Алмы Мейерхоф.

Потускневшие глаза Гастона Бринума еще глубже укрылись за дремотно опущенными веками.

— Близкие отыщутся. Когда остается дом, близкие всегда находятся. К тому же, насколько мне известно, Алма прошлым летом составила завещание.

Это был намек?

— Меня не интересует дом, — прервал Гунар искусно модулированные голосовые реверансы Гастона Бринума, — меня интересует, кто возьмет на себя дальнейшие хлопоты о похоронах.

Старый джентльмен заметно сник, голова ушла в плечи, весь он ссутулился. Поднялся, и в пепельницу ткнулся очередной кончик сигары.

— Видите ли, уважаемый, как бы это сказать, я не смею претендовать на права родственника. Мы были знакомыми, не больше. Но все, что в моих силах, я согласен сделать, об этом не может быть и речи.

С чего-то вдруг заторопившись, Гастон Бринум стал озираться по сторонам. Должно быть, искал шапку. Но разве была у него шапка? Да, головной убор все-таки отыскался.

Кепка из белого полотна с таким же козырьком. Как у футбольного вратаря.

— И на том спасибо.

— Уж не обессудьте.

Но он еще медлил, его гладко выбритые щеки совсем ввалились, веки опустились, кадык на тонкой шее гулял вверх и вниз.

— У меня такая просьба...

Бескровные, нервные пальцы опять потянулись в карман за портсигаром, нащупали половинку сигары, раскурили ее от дрожащей спички. Пока Гастон Бринум собирался с духом, его волнение передалось и Гунару.

— Просьба? Касательно похорон?

— Нет. В известной мере касательно наследства...

Старый хрыч, и ты туда же — касательно наследства! Но Гунару не хотелось говорить на эту тему.

— Когда вы были у Алмы в последний раз?

— Видите ли... как бы это сказать... Она мне позвонила и просила, чтобы в среду вечером, в восемь, я был у нее. Но я так и не выбрал времени.

— Вы не пришли?

— Нет-нет. Не пришел.

— А может, все-таки были?

Гастон Бринум посмотрел на него, как смотрят на привидение.

— Откуда вы знаете?

— Ничего я не знаю.

— Я действительно зашел туда... — Гастон Бринум, сипло дыша, ухватился за спинку стула, — Но она уже умерла. И тогда...

словами этого не выразить... я ушел. Я не мог там остаться... Такой удар. Я-то думал, она просто отменила партию покера. Ужасно... Зачем она мне позвонила? Господи, пронеси!..

Гунар рассмеялся с неожиданной резкостью.

— Мы с вами чуть было не встретились.

— У Алмы?

— Не обязательно — где-то поблизости, на улице. Признаться, и я собирался улизнуть. Честное слово! Но я вас, кажется, перебил. Вы хотели что-то сказать.

Гастон Бринум нервно оправлял свой шейный платок.

— Ах да... В самом деле. Видите ли, у Алмы был комплект круглых игральных карт. Основательно потрепанных, практически не имеющих ценности. Эти карты я бы хотел взять себе.

Лицо Гастона Бринума вдруг сморщилось и все перекосилось, брови дрогнули, ресницы затрепыхались. Прижав к губам кулак, он отвернулся — из прикрытых дряблыми веками глаз, словно из двух просверленных весной в березе дыр, потекли слезы.

— Людей на земле много, а сколько таких, у которых в трудную минуту... Ну, будьте здоровы.

Распрощавшись с Бринумом, Гунар зашел в санузел, иначе именуемый операционной, и прежде всего рывком освободился от галстука, потом от душной рубашки, заранее предвкушая на своем загривке холодные струи душа. И вообще у него появилось желание что-то делать, двигаться, чувствовать себя живым и сильным. Занесенные Гастоном Бринумом тлетворные бактерии нагоняли уныние, хандру. Так и хотелось взыграть, побрыкаться, подобно облепленному комарьем жеребцу, хотелось до хруста в костях, до дрожи мускулов поваляться в траве, потом рвануться прочь от всех этих докучливых и жалящих мошек, и пусть попробуют его догнать.

В ванной он пробыл минут десять, может быть пять (в блаженном состоянии мерки времени так ненадежны), когда уловил запах дыма. Такое ощущение, будто он стоял не в блиставшей кафелем «операционной», а в дочерна прокопченной деревенской бане. Откуда этот удушливый угар?

Больше из любопытства, чем в предчувствии беды, Гунар прямо как был, голый и мокрый, шагнул к двери, выглянул в коридор: дым клубами валил из большой комнаты.

Горит! Быть не может! Что там может гореть? Какой ужасный смрад. Пластмасса. В самом деле пожар. Фантастика. От пепельницы. Плетенка из соломы. Льняная скатерть. Но как огонь смог перекинуться к дивану? Окна открывать нельзя. Не хватает только сквозняка. Мокрым полотенцем. Одеялом. Водой.

Горели вещи, которые он никогда бы не заподозрил в способности гореть. Огонь расползался во все стороны скачками, как по невидимым нитям, по какому-то особому огненному мицелию. Поначалу казалось, едкий дым и чад ему не страшны, потом он сообразил: не пламя, именно дым теснил и загонял его обратно в прихожую. Кашель душил, перед глазами запестрели какие-то круги и линии, будто его хорошенько треснули по башке. Горит скатерть. Горит стол. Воды на стол. Еще ведро. Еще. От мокрого одеяла летели горелые клочья и черные брызги.