Награда для Иуды
Шрифт:
– Как тебе этот субъект? – спросил Антонов.
– Ничего себе мужчина.
– А, по-моему, неприятный, даже отталкивающий тип.
– Ну, я бы так не сказала. В нем что-то есть. Этакий мрачный детектив, работающий на страховую фирму. Мужественный тип мужчины, романтический и молчаливый. Впрочем, иногда он открывает рот, и произносит какую-то глубокомысленную, с его точки зрения, сентенцию. Он говорит: «Очень трудно найти в темной комнате черные трусы. Особенно если ты их там не оставлял». И горестно так усмехнется, будто поискам черных трусов он отдал лучшие годы жизни и не добился никакого результата. Короче, он крутой мужик.
– Ты серьезно? – удивился отец.
– Шучу, –
– В этом возрасте тебе нравились тощие и прыщавые мальчики, а не сотрудники страховых компаний.
– Ты ошибаешься.
Оля засмеялась. Олег Алексеевич тяжело вздохнул и поплелся раскуривать сигару. Этот смех ему тоже не понравился.
Каждое лето профессиональный карточный игрок Максим Штоппер обзаводился паспортом на чужое имя и отправлялся на гастроли по южным городам, где помогал богатым курортникам освободиться от лишних денег. Но в этом году его планы неожиданно изменились. В беду попал Вовик Белов, напарник, на гастролях игравший роль подставного лоха, которому Штоппер, заманивая будущих клиентов, с показной беспечностью проигрывал партию за партией, спуская большие деньги. В одном из катранов, который контролировали местные бандиты, Белов попался, когда передергивал на раздаче. Вышибалы не просто отделали Вовика по первому разряду, но каблуками растоптали ему суставы пальцев правой руки. Белов остался жив, уже через месяц выписался из больницы, но рука сделалась нерабочей, потому что изувеченные пальцы не сгибались.
Найти другого партнера в страдную летнюю пору оказалось непростой задачей. И Штоппер, плюнув на южные гастроли, остался в Москве, решив посвятить свободное время строительству дачи, начатому в прошлом году. Он утешил себя тем, что деньги пока есть, а без хозяйского присмотра рабочие молдаване разворуют и пропьют половину материалов. К концу августа двухэтажный брусовый дом подвели под крышу, молдаване обшивали струганными досками фасад и занимались внутренней отделкой загородного жилища. Штоппер, не выезжавший в Москву уже вторую неделю, любовался на новые хоромы, гонял работяг, заставляя их пахать от зари до зари, и говорил себе, что он настоящий хозяин. Садовое товарищество, подмазав чиновника из областной администрации, всего год назад сумело добиться отвода под участки хорошей земли в живописном месте Подмосковья. Соседи еще не успели развернуться, кирпич завезти, а у Штоппера уже дом готов.
Сегодня, в воскресный день, он, как всегда, не дал работягам выходного. Сам, проснувшись чуть свет, съездил на ближайший рынок за оцинкованными гвоздями. Вернувшись, загнал машину под навес, позвонил жене по мобильному телефону и велел приезжать завтра, потому что хотелось пожрать чего-нибудь вкусненького, домашнего. Перекусив консервами, поставил раскладное кресло рядом со штабелем сосновых досок. Визжала циркулярная пила, стучали молотки, припекало солнце, запах свежей стружки дурманил голову. Благодать. Развернул газету, купленную на рынке, Штоппер погрузился в чтение криминальной хроники. Москва жила в вялом летнем ритме, даже серьезных преступлений в городе не происходило, одна мелочевка. Обчистили квартиру, на улице ограбили бабку, у женщины вырвали из рук сумочку, муж пырнул ножом жену, а заодно уж и ребенка… Тоска зеленая.
Через пять минут Штоппер поднялся и неторопливо побрел к временному сортиру на задах дачного участка. Узкая тропинка пролегала
Штоппер зашел в кабинку, закрылся на ржавый крючок. Повернувшись лицом к двери, осторожно поставил подметки башмаков на толстую пружинистую доску. Спустил штаны и присел на краю выгребной ямы. Минуту он тужился, размышляя о том, что консервы, это никуда не годная собачья пища, которая когда-нибудь, доконает его и без того слабый желудок.
– Ах, – сказал Штоппер, испытав первое облегчение. – А-а-а-х-х.
И тут случилось нечто странное, одна из досок, закрывавших заднюю стенку, вдруг отвалилась, будто держалась не на гвоздях, а на соплях. Полутемную кабинку осветило солнце, но тут же свет загородила чья-то тень. Штоппер уже повернул голову, чтобы посмотреть, что происходит за его спиной, но кожей почувствовал, как тупой ствол пистолета ткнулся в шею.
– Сиди, не оборачивайся, – скомандовал мужской голос. – Руки держать на коленях.
Штоппер окаменел от страха. Он подумал, что какой-то бандит давно занял позицию за сортиром, вытащил гвозди из доски, устроив настоящую засаду. Он выронил клочок туалетной бумаги, зажатый в кулаке, положил ладони на колени.
– Узнал меня, Штопор?
Голос человека, затаившегося за будкой, показался знакомым.
– Это я, Барбер. Сиди, не оборачивайся.
– Я и так сижу, – Штоппер почувствовал онемение в груди, руки чуть не свалились с колен. – Господи. Ты ведь… Вы ведь…
– Я уже выписался из санатория. Досрочно, – ответил Барбер. – Честно говоря, мне там не понравилось, поэтому я вернулся. И тут подумал: почему бы не навестить старого знакомого? Ну, вот и заехал взглянуть, как ты тут. Вижу, дом построил.
Штоппер сглотнул вязкую слюну. Ему хотелось согнать с лица жирную навозную муху, которая, пользуясь его беспомощностью, нагло ползала по лбу, щекам и носу, но он не смел и пальцем пошевелить.
– Построил.
– Все равно рано или поздно менты конфискуют твою недвижимость. И за сущие копейки, по остаточной стоимости, продадут своим же генералам или прокурорским. Для кого ты старался? Для ментов?
– Не знаю. Можно мне надеть штаны?
– Сиди и не шевелись. Рассказывай все, как было. Если соврешь…
– Ни боже мой. Только вы пушку того…
Барбер убрал ствол. Штоппер, волнуясь, говорил сбивчиво, многословно.
Из рассказа можно было понять, что два с половиной года назад Штопор в три захода серьезно проигрался в катране, принадлежавшем воровскому положенцу Васе Полуйчику. Но наличных на кармане не было, вообще тот год выдался тяжелым, неудачным. Штопор был вынужден оставить расписки на тридцать штук с мелочью. Счетчик запустили. Проценты и проценты на проценты капали каждый день, Штопор лихорадочно собирал деньги, наскреб только восемнадцать тысяч и попросил месячную отсрочку. Но Полуйчик оказался непреклонен: он сказал, что за такие долги, превышающие десять штук, мочат без разговоров, но тут же предложил выход из затруднительного положения.