Награда для Иуды
Шрифт:
Жена привязывала к разбитому лицу мастера марлевые повязки, смоченные растительным маслом, сдобренным сухой бодягой и еще какой-то травкой. Синяки сходили быстро. Ссадины заживали. Кровь с гноем, сочившуюся из уха целый месяц, успокоил местный лепила с зоны, пописав какие-то пилюли и мазь. Но душу мастера грызло беспокойство, ночами он долго не мог заснуть, и часто подскакивал от шороха за окном. Ветка упадет, на крыльце что-то стукнет… А Дикун уже сидит на кровати, сжимая пальцами топорище. Всматривается в темноту, как филин. Казалось, Антон непременно вернется в компании московских дружков и выполнит обещание. Ночью вырежут всю семью. Сначала детей, следом – жену. А Дикуна заставят смотреть на все это.
Но дни шли за днями, неделя тянулась за неделей. Никто не появлялся. Мастер вышел на работу, стал забывать за делами свои страхи. И сон постепенно наладился.
…Дикун закончил рассказ, когда за окном занималась мутная зорька. Он ответил на все вопросы гостя, получил обещанные деньги. Попил из кружки воды и еще раз наказал Мальгину не высовываться во двор. Лечь на лавке, подстелив ватник, и спать до обеда, здесь ни одна собака не побеспокоит. Вода в ведре, а харчи Дикун принесет ближе к вечеру. Мастер вышел на воздух, навесил замок, дверь бани подпер суковатым дрыном. Так, на всякий случай… Он вернулся к дому, зашел в сени, оставив грязные галоши за дверью. Затушив лампу, поставил ее на окно. И еще долго сидел на сундуке, смоля папироски.
Вот нежданно-негаданно деньжищи свалились прямиком ему на плешь. Липнут к нему бабки, как почтовые марки к влажному месту. Радоваться бы надо, но в душе снова угнездились беспокойство и дремучая тоска, от которой нет спасения.
Дима Чинцов вышел из квартиры около полудня, лифта не вызывал, сбежал вниз по лестнице. У Чинцова не было определенных планов на сегодняшний день и предстоящий вечер. Сейчас он завернет к своей девушке Вике, которая живет в четырех кварталах от его дома. Наверняка, она проснулась недавно и уже мается от безделья. Что, мужчина должен скрасить серые будни, Вика не станет возражать против того, чтобы заменить поздний завтрак сеансом плотской любви. Все лучше, чем жевать гренки с творогом и пялиться в телевизор. Дима вышел из подъезда и остолбенел от изумления. Его золотистый седан «Хонда», брошенный у подъезда вчерашним вечером, имел нетоварный вид. Он подошел к машине, погладил пальцами вмятину на капоте. Присев на корточки, стал изучать повреждения. Левое крыло и дверца поцарапаны то ли ножиком, то ли гвоздем. Передние покрышки порезаны.
– Суки, – едва не плача прошептал Дима. – Что б вам… Суки драные.
Впервые в жизни он жалел, что поленился загнать машину в гараж, до которого всего лишь пять минут ходьбы от дома. Он стоял на корточках, водил пальцем по царапинам и ругался, прикидывая, в какую сумму обойдется ремонт. Машина не застрахована, значит, платить придется из своего кармана. Мать станет разоряться, что сынок снова тянет деньги. После нелепой гибели Полуйчика, его похорон она просто убита горем, не хочется лишней раз ее волновать. Но придется. Дима поднялся, с ненавистью посмотрел на старух, рассевшихся на лавочке неподалеку от покалеченной «Хонды», на мужика, выгуливающего здоровенную псину, на женщину с коляской. И смачно плюнул под ноги. Что за чертовня такая? Во дворе вечно полно народа. Днем, утром, вечером, когда не выйдешь, все здесь тусуются. Эти старухи, эти бабы с колясками, собачники, дети. Народ стаями ходит. И никто, ни одна сволочь не сказала слова поперек тому подонку, кто уродовал «Хонду».
Неприятности с машиной задели юношескую душу куда глубже, чем гибель отчима Васи Полуйчика, к которому Дима никогда не питал теплых чувств. Ресторатора пристрелили в его собственном заведении, когда тот в свойской компании отмечал юбилей. С Полуйчиком все ясно: кого-то кинул на большие деньги вот и нарвался. Но за какие прегрешения курочить новую машину, на которой муха не сидела? Надо быть полным отморозком и дебилом, чтобы сотворить такое. Повздыхав, Дима встал, дважды обошел вокруг «Хонды», достал из кармана мобильный телефон, чтобы позвонить в сервис, но передумал. Звонок он сделает от Вики, а заодно уж, перед сексом, поделится с ней своей бедой.
Он вышел со двора через арку, перебежал узкую улицу, остановился перед табачным ларьком купить сигареты и дошагал до остановки троллейбуса. Сквозь облака выглянуло солнце, Дима прикурил сигарету и стал смотреть на противоположную сторону улицы, где в скверике полупьяный дворник, махая метлой, сгребал в кучу желтые листья. На остановке народу было немного: пара теток с кошелками, дед в очках с толстыми стеклами с клюкой в руке и пара мужиков. Один, прилично одетый, в темно сером костюме в полоску и галстуке, бродил взад-вперед, словно о чем-то напряженно размышлял. Другой в куцем клетчатом пиджачишке с короткими рукавами, грязноватой рубашке и стоптанных ботинках был похож на бомжа, только что спустившегося с чердака, где провел ночь в обнимку с бутылкой бормотухи. Имени Виктора Барбера, прилично одетого мужчины, и его приятеля Кеши Чумакова, Дима никогда не слышал и, разумеется, не подозревал о скором знакомстве.
Он затянулся сигаретой и подумал, троллейбус, как всегда, задерживается. В эту минуту прилично одетый дядька встал по правую сторону от него, буквально в паре шагов, и стал копаться в брючном кармане. А ханыга бормотушник, неожиданно повернулся к молодому человеку, попросил прикурить. Дима протянул бомжу зажигалку.
– Благодарю вас, – сказал бомж, возвращая зажигалку владельцу. – Прошу прощения, что потревожил. Извините великодушно.
– Ничего, ничего, – рассеяно пробормотал Дима.
Бомж встал прямо перед Димой, повернувшись к нему спиной, присосался к своей папироске. Брезгливо поморщившись, Чинцов хотел отступить от алкаша, но не успел. Тот неожиданно приподнял локоть правой руки, бросил взгляд себе за спину. И тут же ударил локтем назад наружу. Заехав молодому человеку в верхнюю челюсть. Удар был нанесен исподтишка и с такого короткого расстояния, что защиты от него не было. Свет померк в глазах Чинцова. Показалось, его ударили не рукой, а кувалдой. Схватившись ладонями за лицо, Чинцов повалился на колени.
– Бумажник хотел украсть, – заорал Чума, в руке которого оказалось черное портмоне. Он потряс кошельком в воздухе, призывая в свидетели всех сознательных граждан. – Видели, карманника поймали. Это ваш бумажник?
Барбер всплеснул руками.
– Господи, мой бумажник. Спасибо. Вот спасибо. И когда только успел в карман залезть? Я только на секунду отвернулся.
– Это они умеют, – гаркнул Чума. – Только этому и научились, паразиты. Как таких земля носит?
Чума ударил стоявшего на коленях Диму кулаком по шее. И добавил слева в ухо. Барбер выхватил портмоне, помахав им перед носом собравшихся на остановке теток, и старика в очках, сунул в карман. Чинцов вытирал ладонью кровь и боролся с головокружением, чтобы не грохнуться на тротуар. Он хотел сказать какие-то слова в свое оправдание, хотел собраться с мыслями, но все мысли вылетели из головы еще в тот момент, когда Чума саданул по лицу своим железным локтем.
– Видели? Кошелек мой стырил. Такой молодой, а уже ворюга.
– В милицию его, – проорал Чума. – С поличным жулика взяли. Вот же сволочь… Уже на остановках стали деньги воровать, троллейбуса дождаться не могут. Развелось их, как тараканов…
– У меня же в кошельке казенные деньги, – прокричал Барбер. – Не свои, граждане. Казенные. Люди, что же такое делается?
Женщины и старик, которые смотрели на дорогу и ровным счетом ничего не видели, без колебаний приняли сторону якобы потерпевшей стороны.