Наират-1. Смерть ничего не решает
Шрифт:
Недавняя оттепель закончилась, и мороз, казалось, крепчал с каждым часом. Порывистый ветер проникал под мех, склеивая длинными заиндевевшими иглами, тянул тепло, порождая немоту в пальцах.
Хмурый Таваш Гыр не приближался к той части каравана, где двигался тегин. Лишь изредка проезжал мимо с сыновьями и пестрой свитой, но обращался только через кунгаев-посыльных и исключительно к Морхаю.
Конские копыта с хрустом разламывали лед, трещали сосны, роняя иглицу. Изредка то слева, то справа жалобно тявкала лисица. Ночь приносила иные звуки: волчий вой, стоны сов и чей-то сдавленный,
И голоса. Случайные обрывки разговоров, принесенные ветром, услышанные лишь потому, что говорившие были громогласны и слишком обижены, чтобы проявлять осторожность.
…а он эту тварь в мой дом… чьими табунами каганат славится? На чьих вахтагах трон стоит? Кто полторы тысячи на Вед-Хаальд привел? Кто, Всевидящего ради, слухам не верил, а он…
…нет, вот скажи, я брата потерял, сынов двоих в поле положил, а еще одного и камы вытянуть не сумели. Хлыст, сказали. Эман, сказали. Без надежды, значит, сказали, а он эту тварь в мой дом…
…замиряться… армейку собрать из десятка приличных вахтаг и ударить…
…Агбай-нойон… побережники… Юым…
Слышал ли Ырхыз, видел ли возмущение, привнесенное Тавашем, понимал ли, чем оно может обернуться — Элья не знала. Как не знала и то, что будет, если Ырхыз увидит, поймет и прислушается к мудрым советам. О будущем она старалась не думать.
— А куда мы едем? — Элья вдруг поймала себя на мысли, что не имеет понятия о конечной точке путешествия.
— Вед-Хаальд. Бывшая фактория Рушшид. Памятное местечко, так ведь?
Только теперь Элья поняла, почему местность ей кажется знакомой: они въезжали в долину Гаррах.
Триада 5.2 Бельт
Если хочешь сойти на обочину — попроси у дороги отпустить тебя.
И стала прекрасная ханмари волосы из косы дергать да на дорогу бросать, приговаривать слова тайные, что лишь ханмэ ведомы. И вытянулась тропа золотая до самого края мира, тонка и крепка, по-над лесом подымается, по-над рекой мостом выгибается.
Птицею, стрелою летит по ней конь, звенят подковы, сияет броня на всаднике. Грозный взгляд его погибелью похитителям подлым пылает да любовью к деве чудесной…
…и было то не далеко и не близко, не давно и не недавно, а во времена злого кагана Ырхызы.
— Лихарь, не свисти.
— Да глазом клянусь, самотки видел да ухами слышал! Верно говорю — Хирюк то был. Что я, не спознаю, что ли? Ну-тка его в кровищу уделали, таки я ж не спорю, но он это был, он! И голос-то, голос не спуташь! Орал-тка знатно, кады ему кости на колесе ломали.
— От и говорю, что свистишь. — Толстый мужик в меховом жилете на голое тело, тряс кубок. Внутри перекатывались, звенели вороньи глазки. Лицо толстяка лоснилось от жира, нижняя губа обвисала под тяжестью серебряного обережца, и видны были белесые, покрытые мелкими
— А ой-тки ты мое, не стал! — захрюкал лысоватый тип в цветастом халате, перевязанным крест-накрест теплым платком.
Он сидел близко к огню, сунув ноги в кучку серого пепла, которую то и дело пополнял, голыми руками выгребая из костра угли. — Верещал, что хряк недорезанный. И покаялся будто по писаному! Я самки-сам слышамши, как сознался, и что по наущенью кашлюнов вахтагу сбил, и что людей на бунт подговаривал, и что это он под Фельтином склады с зерном пожегши, и что на Сонный Гув мор тож он наслал.
— Каялся, ага. Чистосердешно, видать… Тебя, мурло, на дыбу на часок — и ты покаешься.
— Ну-тка да, но-тка нет, — возразил лысоватый, подвигаясь и позволяя присесть Бельту. — Ты всякое говорить можешь, но всем ведомо, что от кашлюнов все беды. Посулили недурную деньгу кхарны, он и засыкался. От кашлюнов всё зло.
— И от крыланов, — наконец вставил слово Бельт, до того вежливо отмалчивавшийся, дающий к себе привыкнуть этим подозрительным ко всему людишкам. Почти искренне сказал, потому как шрам не то, чтобы болью налился — засвербел, напоминая.
— И от них тож. Особливо здесь. Я — Лихарь, — представился мужичок, хлюпнув носом. Он поворошил палкой в костре, распугивая вокруг пламени искры, сунув руку, вытащил горсточку угольков, которые тут же высыпал на пепел. Похлопал, разровнял, подул, распаляя жар. — А энто, значится, Жорник.
— Бельт.
— Это который вроде арбалетного? — заржал Лихарь.
Костер был шестым или седьмым по счету, далеким от того, самого первого, вокруг которого дремали пьяные артисты. Разбуженные пинками и оплеухами, они ныли, скулили, клялись, что ничегошеньки не видели, а то, что до того говорили — глупости и шутейство. И не ясно было — действительно ли они тогда соврали или теперь врут, силясь избежать грядущей расправы. Пара тумаков, слезы, визг и новое признание: все-таки видели, хотя саму Майне ли, одну ли из шлюх, каковых в округе множество — не понятно.
Но именно артисты подсказали найти загляда. Они же объяснили, в какой стороне искать и кому задавать вопросы, и как отвечать, чтоб не получить ни ножа в бок, ни стрелу в спину.
Пока, благодаря их советам, получалось без особой крови. Выйдет ли в этот раз? Или просто дальше отправят? Или назад завернут, послав к железным демонам?
— Сыграймо? — предложил Жорник, окинув оценивающим взглядом одежду Бельта. Уточнил: — Так варухаешь, аль с приглядом? Чью грабу рыжьишь?
— Ничью.
— Пересвистень, значит-ко.
— Лишь бы не высвистень. — Лихарь тотчас подобрался, руки его исчезли в складках платка, не иначе, нащупывая рукояти ножей. — А то, знаешь, мил человек, бывает, что придет-тка кто, сядет и начинает высвистывать всякое. Насвистится, насвистится, а там, глядишь-тка, и расцветают по обочинкам деревца-то покойничками.
— Уймись, — проворчал Жорник и, отставив в сторону вороньи глазки, прибавил: — Бурча про него доложился, дело у человеца, только вот играть он не желает. Брезгует, видать.