Наивность разрушения
Шрифт:
Еще не дойдя до жилища Наташи, я успел подумать, что, может быть, как раз в том и состоит испытание моей свободы, ясности и идейного целомудрия, чтобы пройти через некий кошмар, не дрогнув и не сломавшись. Я вошел в темную прихожую дома, где люди намеревались проверить меня на годность к домашнему уюту; не знаю, почему я не позвонил, не постучал, я шел так, словно это был уже мой дом. В полумраке коридора я шагнул к двери, ведущей в комнату, где мы сидели и балагурили в прошлый раз, толкнул, и она мягко поплыла под прикосновением моей руки. И комната, когда дверь отворилась, поплыла тоже, хотя я ни к чему больше не прикасался и ничего не толкал, а замер на пороге в жутком недоумении. Я искал краски, чтобы выразить свое впечатление. Я и поныне их ищу. Отец и дочь томно барахтались на диване и не сразу услышали мое присутствие. Ее отец оказался великим прохвостом, развратником, которого неизвестно как и для чего носила земля, а ее, Наташеньку, я ни в чем не виню, это он научил ее такому, взыл маленькой и беспомощной, вырастил ее для греха, для своих гнусных услад, принудил, он изнасиловал ее некогда и с тех пор насиловал и насиловал ее волю, ее тело, растлевал, я ни в чем ее не виню, что она могла поделать, когда ее некому было защитить от греховодника-отца, с которым она осталась один
Они встали и встряхнулись, Наташа выступила немного вперед, как бы загораживая отца, на физиономии которого я не замечал ни малейшего смущения. Тень смущения промелькнула было между совершенными чертами моей подруги, но, не исключено, это была тень досады на то, что я появился некстати и помешал им. Я отпрянул в коридор, который минуту назад миновал чистым, несведущим человеком, и, в бессильной слепоте обтирая стены, не видел иного выхода, кроме как размозжить о них свою несчастную голову. Представляю, какой глупый был у меня вид. В коридоре Наташа настигла меня признаюсь, меня порадовало и отчасти даже утешило, что взгляд у нее при этом был встревоженный, - и прикрыла дверь в комнату, чтобы Иннокентий Владимирович, застегивавший брюки, не слышал нашего разговора.
– Ну!
– прикрикнула она в суровом нетерпении, притопнула ногой, ее тревога была о том, что я болен, а от правильного лечения увиливаю, это было раздражение правильного человека, приложившего все силы своей отзывчивости для оказания мне помощи, но столкнувшегося с тупым упрямством; она сказала: - Язык проглотил? Почему ты молчишь?
Ее грубоватая манера как нельзя лучше подходила к столь душной минуте, она приглянулась мне и понравилась бы еще больше, если бы между нами не лег тяжелый груз греха, свое отношение к которому я должен был выразить недвусмысленно и с предельной откровенностью. Это была моя обязанность, и она угнетала меня.
– Я полагал, - начал я, - что подобные вещи выдумывали древние авторы в своих книжках... Нет, не то...
– Да, совсем не то, - преследовала и давила она меня своей правильностью.
Я зашел иначе:
– Читал я где-то о книгах кризисных эпох... в них, дескать, то и дело отцы соблазняют дочерей, братья сестер... Это в книгах, но в жизни? В жизни, Наташа?
– Я повысил голос.
– В нашей действительности!
– Опять не то, - сказала она, криво усмехаясь.
– Мне кажется, - возразил я с достоинством, - я взял верный тон, и твое поведение становится просто наглостью.
– Послушай, тебе надо отдохнуть.
– Отдохнуть?
– На тебя все это произвело слишком большое впечатление. Вероятно, и на меня произвело бы, окажись я на твоем месте. Посиди, развейся... Вот что, побудь пока в кухне, приди в чувство... хочешь вина? Ты очень славный... и я ничего не забыла, и ничего наглого в моем поведении нет. Я всегда стараюсь угодить тебе, только не всегда удается. Но и ты не суди меня очень уж строго, я не Бог, я живой человек, а не машина. В общем, я налью тебе вина. Посиди в кухне. А мы с папой тем временем приведем себя в порядок и выйдем к тебе.
– Вы с папой!
– воскликнул я горько.
– Но я совсем не хочу вас видеть.
– Его? А меня? И меня тоже? А тебе не кажется, что ты чересчур круто забираешь? Как видишь, я с тобой объясняюсь, а папа, может быть, вовсе не удосужится. Но так и должно быть. И я требую лишь одного: обвиняй во всем меня, а о папе не то что болтать всякий вздор за его спиной, но даже и помыслить плохо не смей.
Я досадливо махнул рукой и сказал:
– Мне лучше уйти.
– Почему? Ты считаешь, наш разговор недостаточно глубок и содержателен? Но - хорошо, пусть так. Может, лучше и впрямь не торопиться, отложить разговор... в виду особых обстоятельств. Давай поговорим завтра, приходи ко мне в магазин. Нам обязательно надо поговорить. Придешь?
– Не знаю... скорее всего, нет.
– Почему ты так говоришь?
– А ты не понимаешь?
– Разве у тебя не возникло мысли, что я в беде, что надо мной забрал власть злой человек и мне нужно помочь? Почему же ты так говоришь? Нет, нам просто необходимо объясниться. Обещай, что придешь.
– Ладно... Ничего обещать я не стану, но я, наверно, приду, только пообещай, что мы будем говорить серьезно, шуток я больше не потерплю.
По ее глазам было видно, что взятое с меня слово кое-что значит для нее. Не помню, как добрался домой. Полагаю, что у меня подгибались ноги, когда я возвращался в свое логово-святилище, неудовлетворенный, голодный, злой и разбитый. Со мной происходило, или непрошенно повторялось, то, чего давно уже не бывало, со времен далекой юности, когда я верил, что нет иного высшего счастья, как встретить необыкновенную, красивую, ни на кого не похожую девушку и что нет ничего труднее, чем подступиться к ней. Все мечты в той или иной форме сбываются, чаще всего неузнаваемо, карикатурно и запоздало, моя осуществилась тоже, я встретил такую девушку. И с этой девушкой происходит то, чего ни с кем и никогда не происходило. Сейчас, когда я столкнулся с этим исключением из общего правила лицом к лицу, понимаю и чувствую, я не в состоянии верить, что подобные истории случаются не только в книгах и воспаленном воображении разных безумцев. Впрочем, в отношении Иннокентия Владимировича все выглядит донельзя правдоподобно, и его действия отмечены хладнокровием, продуманностью и даже неким особым благоразумием, но я вижу в нем лишь подлеца и настолько спокоен в этом воззрении, что воспринимаю его действия без изумления и гнева. Но Наташа, живая, горячая плоть, раскрывшаяся как обман всех моих представлений о морали и чести и как мое унижение, что мне думать о ней? Кажется, я, обладая этой плотью, ни секунды не был уверен до конца в прочности этого обладания, зато другой, мой соперник, наверное, и не ведает никаких сомнений, приходит и берет, когда ему заблагорассудится. А когда я напоминаю себе, что этот другой - ее отец и что это имеет, видимо, какое-то значение, мой разум вываливается за всякие пределы, расползается, теряет форму, это уже разум бесноватого, и все мое существо наполняется ее телом, достигшим невероятных, совершенно огромных размеров, Бог ты мой! это уже смеющийся вулкан, через который мне ни в каком бесновании не перепрыгнуть, - и еще вчера у меня было прикосновение к нему, причастность, но как все оказалось хрупко, с какой наивной и лукавой ловкостью переменились все роли, каким я сам оказался незначительным и беспомощным!
Я провел бессоную ночь. Тьма двигалась нескончаемыми караванами теней по бледной пустыне потолка. Затерявшись в бессонице, я не спрашивал себя, пойду ли завтра в книжный подвальчик, я твердо знал, что не пойду, что это невозможно, что я ужасно, немыслимо оскорблен. Но к утру печать, скрепленная силой моего достоинства, размягчела и поредела, и мной овладел страх потерять Наташу навсегда. С женщиной, не похожей ни на кого, не расстаются до тех пор, пока причины, толкающие к разлуке, не выходят за границы земных обид и недоразумений. А в том, что она делает с отцом, нет ничего сверхъестественного. Ведь я мог и не узнать! Я мог оставаться в неведении, и все продолжалось бы наилучшим образом до самой развязки, возможно, до нашей свадьбы. Почему же так? Все было так хорошо, на редкость благополучно, и все изменилось к худшему, все полетело к черту только оттого, что я узнал. Но мало ли чего я не знаю! Я не в состоянии знать все, однако это не мешает мне в тех или иных обстоятельствах чувствовать себя превосходно. Почему же я должен потерять Наташу и навсегда впитать в себя горечь потери, а не остаться с нею и, как бы забывая о своем знании, еще получать мгновения блаженства? Что я узнал - это не более чем случайность, нет никаких оснований думать, что я непременно должен был узнать, я мог никогда ничего не узнать, и это было бы, кажется, больше похоже на правду, это было бы достоверно, жизненно. Есть вещи, которые человеку и не следует знать, тогда как знание, навязанное мне случаем, смахивает на какое-то надувательство. Я кем-то обманут. Мы трое обмануты, с нами сделали совсем не то, что нужно было и что предполагалось, и можно понять досаду Иннокентия Владимировича и Наташи, даже если после моего ухода они закончили начатое, вполне насытив свою страсть.
На следующий день я отправился к ней. Я на что-то надеялся в предстоящем объяснении, на какой-то неожиданный поворот, который все разрешит, уладит, который примирит меня с вопиющими противоречиями действительности. Я рассчитал так, чтобы прийти в обеденный перерыв, когда мы сможем без помех запереться с ней в подвальчике и все обсудить. Момент предстоит волнующий, мы останемся один на один, я, вооруженный обвинением против ее низости и греха, и она, ищущая снисхождения у моей чрезмерной, может быть, взыскательности. Вот когда культура, к которой я поднялся сквозь голод, непонимание и прочие лишения, поможет мне быть не только грозным судьей, но и милосердным спасителем заблудшей овцы. День выдался морозный, солнечный, ясный, и красота нашего города, помещенная в легком воздухе как игрушка, заново обстроилась и прихорошилась. Свежая древность улиц, разогнавших тягостные сны преходящих времен и безвременья, наполнила меня сознанием единства с миром, который непоколебим, пока стоят эти большие вычурные дома. Однако у входа в подвальчик я еще издали увидел Наташу и ее отца, о чем-то оживленно беседовавших, и тогда я просто и ошалело повернул вспять, помчался в обратном направлении, под торчками голых и сверкающих льдинками ветвей, старательно выписывающих перспективу моего пути.
Наташа заметила меня и, кажется, вскрикнула, - какие могут быть сомнения?
– она вскрикнула, призывая меня не делать глупостей, не убегать, и это было и странно, и восхитительно, и благоразумно, и очень живо, однако я не мог вернуться к ней, пока там находился Иннокентий Владимирович, "папа", досадовавший, что я вновь путаюсь у него под ногами, и равнодушно смотревший, как я улепетываю. Возможно, сложная, как если бы надуманная комичность ситуации выкристаллизовала в нем убеждение, что я сам по себе не Бог весть какой серьезный соперник, но капризы и непредсказуемость поведения дочери весьма повышают мои шансы. Я успел разглядеть, что он втолковывал что-то Наташе со страстью, какой я от него и не ожидал, а когда Наташа вскрикнула обо мне, он сразу впал в целительное равнодушие, в усталость художника, подарившего миру свой бесценный талант, а в ответ получившего дурашливую или наглую, тупую гримасу. Теперь я бесславно бежал прочь, глотая обжигающий мороз и неловко выбрасывая перед собой голодные ноги, вырвался на пустынную улицу, где громоздились по бокам двухэтажные каменные коробки, и быстро зашагал по ее медленному и ровному подъему к руинам храма на горизонте. Город широко расплеснулся вокруг. Я выбивался из последних сил. Постоянное недоедание делало меня легкой добычей для любого преследователя, тем более для девицы, которую заботливый папаша обеспечивает всем необходимым даже в преизбытке. Обернувшись, я увидел настигающую меня Наташу, которая знаками приказывала мне остановиться, а то даже как будто и грозила пальчиком. Я ускорил шаг, остро сознавая всю смехотворность моего положения, ибо я попросту уносил ноги от праведного негодования своей любовницы, возмущенной тем, что я не пожелал ее выслушать. Чтобы обмануть и запутать ее, я свернул в узкий, кривой переулок, а поскольку там высилась над пустырем церквушка, я обогнул ее белое округлое крыло с зарешеченными оконцами, возле которого очутился, и вошел внутрь, надеясь, что Наташа не догадается, куда повела меня дорога бегства. Усталость сделала меня суровым, и я не хотел ее видеть. Даже в глубине моей души не оставалось места надежде, что она все-таки догадается.