Наивность разрушения
Шрифт:
– Какую же роль ты отводишь мне?
– воскликнул я с тоской.
Она сказала внушительно:
– Тебе в действительности наплевать на мою с папой историю... на всякую там нравственность!.. ты хочешь воспользоваться фактом, докопаться до неких сокровенных тайн, добраться до последних пределов и восклицать: что есть зло? что есть добро? что есть истина? Но я не средство для достижения твоих целей. Я живой человек. И папа тоже. Знаешь, я скажу тебе так... будешь обличать меня с высоты своей безупречной морали, окажется, что по-человечески хорошо, по-настоящему тепло, сыто и светло там, где я, а не ты. Спустишься с небес и попробуешь втоптать меня в грязь, я окажусь в заоблачной выси, а ты в грязи. Так что лучше попытайся-ка быть таким, как я, одного поля со мной ягодой. Спрячься во мне, когда папа в очередной раз пожелает войти в меня, и кричи как зверь, нору которого охотники и собаки обложили со всех сторон, реви,
Я внял ее метафорам и сказал:
– Ты полагаешь, я иду с тобой, говорю с тобой, а что там теснится вот под этим пальто, - я взял ее за пуговицу, подергал, - меня не интересует вовсе? Да я с ума схожу! Ты решила соблазнять меня тем, чем я и без того давно соблазнен. Я схожу с ума по твоему телу, Наташа. И уже поэтому ты для меня не глупая девчонка, и никакое не средство для достижение моих целей, а существо высшего порядка, весь Бог, вся природа, весь этот день и все это небо. Конечно, когда приходит минута отрезвления, а она всякий раз приходит неизбежно, вместе с ней возвращается и моя свобода, которой тебе вовек не победить. Прости, я говорю выспренне, и это глупо, но я говорю то, что думаю. И быть с тобой я хочу именно по-человечески, в человеческом тепле, и совсем не хочу втаптывать тебя в грязь. Праздник возможен, даже теперь. Но я слишком хорошо знаю жизнь и людей, чтобы хоть на миг поверить, что он будет длиться до бесконечности... Ну, что действительно возможно, так это потерять форму, но как раз этого я и не хочу, не хочу стать рыхлым, податливым, раствориться в какой-то теплой каше и жить, не понимая, что и почему со мной происходит...
– Своим настойчивым желанием узнать подробности ты унижаешь меня, проговорила Наташа, и ее лицо исказила страдальческая гримаса.
– Тебе даже не важно знать, до каких пор я готова терпеть, ты очень разгорячился, дорогой... ты одурманен видениями, тебе кажется, что ты погружаешь нож в мою горячую, дымящуюся плоть и поворачиваешь, поворачиваешь его и слушаешь мои жалобные стоны. А в каком-то смысле так оно и есть... Но я тоже схожу с ума... Может быть, в отличие от тебя, я не так ясно представляю себе причину моего сумасшествия или, скажем, объект моего вожделения, но я не в себе, это уж как пить дать, а потому, милый, ради Бога, вот тебе и причины, и подробности, и толкования, вот я вся перед тобой, вывернутая наизнанку... я у твоих ног! Хочешь - убей меня. Другое дело папа, он у меня до некоторой степени в руках, потому что я всегда вправе сказать ему: грех не в нашем кровосмешении, грех в том, что ты словно лишь для того взрастил меня, чтобы воспользоваться мной как женщиной, и за это я всегда буду с тебя взыскивать, сколь бы ни был ты мне дорог и люб, мой бесценный родитель и мужчина. Как мужчина, Сашенька, он неизмеримо выше тебя, можешь поверить мне на слово. Но ты свободен, а он нет, ты можешь убить меня, он - нет. Зачем он нужен будет мне, когда одряхлеет и от его мужских достоинств не останется ничего, кроме приятных воспоминаний? Если говорить честно, я попросту убиваю его своей молодостью. И я не уверена, что сохраню хоть каплю жалости к нему, когда пробьет его последний час.
– Двое сумасшедших в одной упряжке это уже слишком, - попытался я улыбнуться.
– Запутаемся...
– Ну нет, теперь не выкручивайся!
– перебила она.
– Поздно. Ты сам этого захотел, так что теперь слушай. Из-за него я потеряла разум, но и ты норовишь выбить почву из-под моих ног. Я хочу, чтобы вы оба страдали так же, как страдаю я. Но как он красив! Он действительно герой моего романа, юноша и мужчина моей мечты. Когда он действует как мой любовник, знаешь, он отчасти как бы перестает быть моим отцом, а то, что он все-таки им остается, мешает мне видеть в нем воплощение моих грез. В этом для тебя не предусмотрено места, но ты вовсю стараешься его завоевать, и это меня пугает и радует. Когда мы вместе, я и он, бывает что-то такое, такая гармония, что все противоречия стираются, и я... на седьмом небе от счастья.
– Вот тут твое безумие!
– крикнул я.
– По-твоему, безумие? Нет, однако, твоя ревность - совсем не то, что способно свести меня с ума. Тут ты не пройдешь, не протиснешься. Понимаешь меня, Сашенька? Я не знаю, почему так происходит, но с ним я почти всегда безумно счастлива, а с тобой почти несчастна.
– Потому что тебе кажется, что он у тебя в руках и ты медленно, но неотвратимо его убиваешь.
– Чепуха, я никого не хочу убивать. Ты до сих пор ничего не понял. У меня с ним что-то такое, что выше любви. А ты хоть до упаду тверди, что мы-де пошли против естества, против природы, совершаем грех... И, собственно говоря, кому мы мешаем? Я потому и считала, что тебе необязательно знать... подумай сам, какое ты можешь иметь к этому отношение или право судить об этом? Мой отец спал с моей матерью. Мать родила меня. Теперь папа спит со мной, и, может быть, преждевременная смерть мамы подтолкнула его к этому. Гуманно ли с моей стороны было бы сказать ему: нет, папа, никакого греха со мной не совершай, оставайся один-одинешенек? Да что нам за дело до условностей, до болтовни о греховности и праведности, когда речь идет о наших чувствах? Могла ли я усомниться в том, что он меня любит? и почему бы мне не отдать себя всю тому, кто любит меня? Я и тебе отдаюсь, ведь ты меня любишь, я вижу. Но что у меня с папой, это очень далеко от тебя, от жизни, которую ты ведешь и которую я веду с тобой. Я ничего сейчас так не желаю, как нашего с тобой сближения, но... смею тебя заверить... моих отношений с папой ты никогда не сломаешь, это что-то такое, что страшнее и сильнее, чем ты полагаешь, это, - ударилась она снова в образность, - поднялось из невероятной древности, а от старости приняло чудовищный и угрожающий вид, и если ты вздумаешь бороться, протестовать, это будет только смешно и глупо...
– И ты не оставишь этого?
– выкрикнул я.
– Если ты будешь вот так жалобно пищать? Нет, разумеется. Вообще ни при каких обстоятельствах не оставлю. К чему ты меня призываешь? Тебе не стыдно? Ты ждешь, что я брошу старого, бедного, одинокого папу? Которому и в голову не приходит сказать: оставь жениха... А тебе приходит. Он желает мне счастья. Ты желаешь отнять у меня счастье.
– Ну не до смеха же!
Она остановилась и схватила меня за руки. Ее взгляд стал очень серьезен.
– Я знаю, что ты нас не выдашь. Ты честный и справедливый человек и не захочешь, чтобы меня и папу подвергли насмешкам или даже какому-нибудь наказанию. Поэтому мы так и останемся втроем, я, папа и ты. Если ты чувствуешь, что двое погрязших в грехе сильнее тебя, одинокого, так ведь помни, что мы не бросим тебя в беде, поможем тебе. С папой тебе делить, в общем-то, нечего, кроме меня, конечно. За меня и держись, милый, а благодаря мне ты и папу поймешь получше, сумеешь оценить его по-достоинству. Но пока я жива, не случится такого, чтобы я от него отказалась.
Я так и не услышал от нее ничего обнадеживающего, она не сказала определенно, что любит меня. А скажи она это, поверил бы я? Наверняка задался бы вопросом, как же это ей удается любить двоих сразу. Короче говоря, сколько бы мы ни объяснялись и сколько бы Наташа ни старалась уверить меня, что в сложившейся ситуации нет по-настоящему ни сложности, ни конфликта, мое удивление все равно находило бы почву для питания, так что в каком-то смысле она поступила мудро, разрубив узел один махом, болезненно, но эффективно. В ее последних словах прозвучал приговор всему делу. Я читал в ее глазах твердую волю, которой трудно было не подчиниться. К тому же в этом ее "папа", произносимом почти по-детски, заключалось нечто трогательное, переводившее на домашний уровень тот жуткий образ поднявшейся из неведомых глубин древности, которым она попыталась запугать меня.
Она все еще держала мои руки в своих, как будто гипнотизируя этим властным и одновременно нежным прикосновением, и дрожь в моем теле возвестила об очередном приступе головокружительной готовности поддаться ее обаянию. Я поднес ее руки к губам и стал целовать их с жаром, исступленно, забыв, что она этого не заслуживает, или вообразив, что она ничего так не заслуживает, как этого. А она, высвободив правую руку, гладила мою склоненную голову и плакала. Я не сомневался в чистоте ее слез, как не сомневался и в своей любви, в своей неизъяснимой вере в эту не утруждавшую себя стыдом и сиявшую вечной девственностью женщину. Я поднимал лицо, чтобы взглянуть на нее, и радостно, простодушно смеялся над каждой слезинкой, скатывавшейся по ее щеке. Сдается мне, на угрюмую действительность ее баловства с "папой" мы возразили молодым, ясным чувством. Это случилось в сквере, куда мы забрели наперекор причинам нашей предыдущей спешки, на снегу, между деревьями; моя милая забыла, что ее ждет книжная торговля, она плакала.
Город был совершенно пустынен, и я понимал, что мне неоткуда ждать помощи и совета, я должен был принять окончательное решение сам и здесь, в изливающейся благодати ее слез. Гордая истязательница моей любви рыдала, вынеся безжалостный приговор и оставив очень мало места моей самостоятельности. Я не слушал больше слов, ведь она не могла сказать ничего, что развеяло бы мои сомнения и страхи, пошатнуло бы или вовсе развеяло мои предрассудки. Она шептала слова благодарности и любви, она, красивая, неприступная, порочная, любила звенящие и пылающие слова, которыми и украшала меня, и плакала оттого, что я выкарабкался из путаницы и гадости обстоятельств, да не как-нибудь, а с тем, чего ждет от мужчины всякая женщина и в чем, по ее разумению, достаточно света, чтобы исполнившиеся грехи казались легкой ношей, а не мученическим крестом.