Наказание
Шрифт:
Она ещё долго говорила о каких-то процедурах, презумпциях, следственных экспериментах и тому подобной дребедени. А я уже не слушал её. Пустое это. Зря я сюда пришёл. Не хочет она меня понять. Не хочет и не сможет. Да и как ей понять меня, когда я сам в себе разобраться не могу!..
А она ничего, эта фифочка, очень даже. Особенно в этом домашнем халатике,
Она поймала мой взгляд и резко, на полуслове, смолкла. Нахмурилась, посуровела. Брезгливо одёрнула халат.
– Миша!
– вскрикнула.
Муженёк тут же возник в дверях, словно только того и ждал.
– Миша, проводи.
На этот раз в руках у Миши уже была не вилка, а нож. Кухонный, из нержавейки. Точь-в-точь как тот.
Миша набычился и пошёл на меня. На понт берёт, это ясно. Но я не стал ввязываться в свару. Ну их всех к лешему!
Не солоно хлебавши, я выскочил на мороз. Ледяной воздух обжёг лицо с неожиданной силой: столбик термометра упал, наверное, уже до двадцати пяти, никак не меньше. Часы показывали без чего-то девять, однако было светло, почти как днём. Большая белая луна бросала холодный свет на снежные сугробы, окрашивая их в сумрачно-голубоватый цвет. На душе было тоскливо и одиноко.
Что же теперь делать? Куда идти? Уже целый час бродил я, как чумной, по пустынным улочкам и понемногу замерзал, но выхода найти не мог. Совершенно случайно занесло меня на самую окраину городка. Я очнулся от тяжких дум и огляделся. Дом, возле которого я остановился, показался мне смутно знакомым. Я поворошил свою память и вдруг сообразил: это его дом! Того типа, в которого я всадил нож. У него осталась старушка-мать, я видел её сегодня утром, на суде, тихую, с красными от бессонницы и слёз глазами, всю в чёрном. Она наверняка сейчас дома: одно из окон тускло светилось.
Не знаю, как это получилось. Ноги сами понесли меня к тому дому. И только очутившись у двери, понял, почему я здесь: я должен с ней объясниться. Всё рассказать, во всём признаться. Зачем, я и сам не знал. Но чувствовал, что так надо.
Дверь оказалась незапертой. Я вошёл в сени, следом ворвались клубы морозного пара. Потоптался погромче, чтобы привлечь её внимание, и только потом, сильно робея, отворил дверь в комнату.
Она стояла прямо передо мной, маленькая, сухонькая, с чуть склонённой набок головой. В глазах - тихая печаль и смирение.
– Здравствуйте, бабушка, - просипел я и закашлялся - то ли от мороза, то ли от волнения.
Она узнала меня сразу.
– Прости, сынок, - едва слышно сказала она.
– Я ведь грешным делом на тебя думала.
У меня внутри всё перевернулось. Если не скажу сейчас, то не скажу уже никогда. Собравшись с духом, я глухо произнёс:
– Это я, бабушка. Я сделал.
– Язык не повернулся сказать "убил".
Взгляд её помутнел, она качнулась, но удержалась на ногах.
– Бог тебе судья, - вздохнула она.
Я пялился в пол, не в силах поднять на неё глаза.
– Куда же мне теперь, а?
– выдавил из себя я.
– Ведь оправдали меня...
Она долго молчала.
– Уходи, - наконец проговорила она тихо и, едва передвигая непослушными ногами, поплелась вглубь комнаты.
О, лучше бы она меня ударила!
Не помню, как я очутился во дворе. В голове стоял сплошной туман, мысли рассыпались, как сухой горох. Я бежал, не разбирая дороги. Бежал вон из города, в лес. К людям я вернуться не мог.
Очнулся в лесу. Мир казался чужим и холодным, как кусок льда. Было темно и тихо, лунный свет терялся в густых заснеженных кронах гигантских сосен, их стволы сухо трещали и стонали от боли. Мороз стал нестерпимым, я промёрз насквозь, пальцы ног онемели, щёк я уже не чувствовал.
Коченеет тело, костенеют конечности, стынет изнывшаяся душа. Вряд ли я отсюда выберусь. Да и некуда.
Я сел в сугроб и заплакал.