Накажи меня любовью
Шрифт:
— Не надо, я ненадолго зайду и сразу обратно.
— Таяна, — Ирина Владимировна по-матерински приобняла меня за плечи, — надеюсь, ты к нам еще вернешься. Восстанавливайся поскорее и возвращайся. Здесь всем тебя будет не хватать. Помни об этом.
— Восстанавливаться? — озадаченно посмотрела на секретаря. Ее слова сбили меня с толку.
— Ну как же… — разводит та руками и понижает голос. — Выкидыш очень тяжело перенести любой женщине. И физически, и морально. Правильно, что Константин Сергеевич решил вас не напрягать работой.
Ах, вот как. Получается, Костя тут хорошо расстарался, наплел с три короба. Выставив на всеобщее обозрение нашу общую драму. Мне стало очень неприятно от этого. В груди на мгновение сдавило, в глазах защипало, но титаническим усилием воли все же удалось сдержать себя.
Хотя, с другой стороны. Чего я хотела? Чтобы он развесил везде плакаты с надписью «моя жена — шлюха»? Представив сию картину, передернулась всем телом. Нет уж, лучше слушать слова сочувствия, чем терпеть оскорбления. Свою долю позора я уже хапнула с лихвой. Лишнее мне ни к чему.
Скомканно поблагодарив Ирину, направилась к двери, ведущей в кабинет мужа. Вошла без стука, тихонько закрыв за собой дверь и замерев на пороге.
Костя, как обычно, сидел, зарывшись в бумаги. Такой же сосредоточенный, каким я привыкла его видеть. Такой же родной и любимый. На лбу периодически возникали глубокие складки, которые мне всегда так хотелось разгладить. Вот и сейчас мне безумно захотелось подойти к мужу, обнять, поцеловать в лоб, помассировать напряженные плечи. Только он меня теперь к себе не подпустит. Для него я теперь падшая женщина.
— Привет, — наконец решаюсь начать разговор, видя, что Костя по-прежнему меня не замечает.
От звука моего голоса Белов тут же вскинулся. Поднял голову, одарив меня тяжелым, мрачным взглядом. Таким и убить недолго.
— Что ты здесь забыла? — рявкнул так, что у меня поджилки затряслись.
— Не кричи, — поморщилась от его крика и направилась к столу. Удивительно твердой для моего состояния походкой. — Незачем пугать своих сотрудников. Я всего лишь принесла документы. Твой экземпляр.
Достала из сумки конверт и положила на стол. Костя тут же просмотрел бумаги, убедился, что все подписано и небрежно отбросил их в сторону. Вот так просто, так легко. Словно совместно прожитые годы ничего для него не значили. А я столько времени мучилась, чтобы поставить подпись.
— Могла не утруждаться и передать с курьером, — одарил презрительным взглядом и повелительно махнул рукой в сторону двери, как какой-нибудь девице легкого поведения. — Все, свободна. И больше приходить сюда не стоит.
— Впредь не побеспокою, не психуй, — с трудом проглатываю очередное унижение и выкладываю на стол служебный пропуск. Затем ловлю суровый взгляд темных глаз, мечтающих, чтобы я поскорее вымелась из кабинета, но все же присаживаюсь на самый краешек стула. Я должна сделать то, за чем пришла. — Костя, спасибо за то, что помог отцу и нашел клинику. Я тебе очень благодарна.
— Не за что меня благодарить, — он резко разворачивает кресло, поворачиваясь спиной ко мне. Взгляд устремлен в окно, руки в карманах брюк. — Не ради тебя это делал. Мне нравятся твои родители. Они не виноваты в том, что их дочь решила пойти по рукам.
— Костя, не надо, пожалуйста. — говорю тихо, обхватив себя руками, чтобы скрыть дрожь. — Я ведь говорила, что не хотела этого. Ты даже не представляешь, как мне плохо сейчас. Прости меня, прости, пожалуйста. Что мне сделать? Что? Хочешь на колени встану? — последние слова говорила в слепом отчаянии, не осознавая, что делаю.
— На колени, говоришь? — муж резко встает и обходит стол, приближаясь ко мне. Глаза горят свирепым огнем. — Ну так вставай давай. Покажи, насколько сильно раскаиваешься. Ну, чего ждешь?
Мучительно медленно, как лунатик под нейролептиком, встаю, а затем опускаюсь на колени. Взгляд на мужа поднять не смею.
— Прости, я ведь люблю тебя, очень люблю, — шепчу и пытаюсь обнять его колени, но Костя брезгливо отпихивает мои руки.
— Что ж, продолжай. — отходит чуть поодаль, — и выставляет вперед ногу в безупречно начищенном ботинке. — Любишь, говоришь? Тогда целуй…
— Что? — неверяще поднимаю глаза вверх, чтобы увериться в том, что не ослышалась, и холодею. Любимые губы снова искривились в издевательском оскале. На этом ожесточившемся лице больше нет ни следа человечности, былой нежности и любви. Только желание унизить и наказать. Он и правда хочет, чтобы я облизывала его обувь. Боже, меня же сейчас стошнит.
Я борюсь с собой, меня штормит, мысли разбегаются в стороны. Да, я виновата, но равносильно ли наказание степени вины? Разве недостаточно я уже наказана? Хочет меня окончательно сломать? Так пусть получает, что хочет. Если ему будет легче от этого.
Я больше не управляю собственным телом. Как бы со стороны наблюдаю, как мое лицо склоняется все ниже и ниже, пока губы не встречаются с кожаной поверхностью дорогой обуви.
— Еб… твою мать, — Костя отшатывается назад, — до чего ты докатилась, Тая? Где твоя гордость? На кого ты стала похожа? Да последняя панельная шлюха и то лучше тебя.
— Прости, прости, прости меня, — я по-прежнему стою на коленях, полируя взглядом пол. Каждое слово бьет подобно ножевому удару и я принимаю их один за одним. О, как же был прав тот человек, кто сказал, что моральное унижение гораздо страшнее, чем физическое насилие. Если бы Костя поднял на меня руку, избил до потери сознания, то мне было бы легче.
— Я женился на умной, честной, порядочной девушке. — а Костя все продолжает свою речь, изливая всю боль и горечь. — А кого сейчас я вижу? Безвольную тряпку, грязный кусок мяса, который даже пальцем тронуть противно! Да мне после твоих слюней два часа ботинки чистить придется.