Наливайко
Шрифт:
Станислав Жолкевский чувствовал себя вдвойне уничтоженным: и как воин, и как кавалер. Барбара подала ему воды. Была ли это искренняя заботливость о здоровье гетмана или маневр, который должен был помешать ему наказать своего счастливого соперника, врага смертельного?
Наливайко же тем временем говорил графу Замойскому:
— Я посол от армии украинских воинов, защищающих свое право на жизнь. Несколько писем писал я к его королевской милости и к вам, ваша мощь вельможный пан канцлер, но ни на одно ответа не получил. Такое нелюбезное обращение панства с несколькими тысячами вооруженных людей заставило нас явиться лично. Паны ксендзы
— Однако… пан Наливайко, вы должны понимать, что я… государственный деятель и с… бунтарем не имею права говорить, как с равным… — Замойский чувствовал, что бледнеет от злобы и бессилия, но старался, по крайней мере на словах, не терять своего достоинства. Наливайко же, понимая, что преимущество на его стороне, продолжал с исключительным спокойствием и, казалось, с искренним уважением:
— Не бунтарь я против короны, а бунтарь против несправедливости, о которой и пан граф в молодости писал разумные книжки. Старшим меня выбрали тысячи людей, и я им честно служу. Но не для спора о том, как назовет меня пан канцлер, я приехал сюда. Нам нужно понять друг друга, если на это хоть немного еще способен пан канцлер Речи Посполитой Польской. А если нет — то предупредить: мы люди миролюбивые… Прикажите, вельможный пан канцлер, старостам и воеводам украинских земель не притеснять нас постоем и не преграждать вооруженными силами дороги на Сечь. Мы люди мирные, но препятствий не любим и не терпим. Жизнь наша доверенными слугами у пана закончилась и не вернется..
— Чего же вы, пан, требуете?
— Пока что прошу, вельможный пан канцлер, и предупреждаю от имени целой армии…
— Вы, пан, требуете! Вы ворвались в эти частные покои, поздоровались разбойничьей саблей и, — пользуясь таким… случаем, — Замойский выразительным жестом показал на беспомощность Жолковского, — требуете! Рыцарские обычаи нашего века…
Наливайко проворно вынул свою саблю и картинным жестом подал ее канцлеру, как бы покорно склонившись перед ним. У канцлера задрожали руки, забурлила боевая кровь. Этот дерзкий жест не только кровно оскорбил его, но и чем-то покорил. На какое- то мгновение его пристальный взгляд остановился на Наливайко, и в этом взгляде, пересиливая ненависть, горела зависть, стлалась мольба. Но это продолжалось мгновение. Граф выпрямил стан. Неизвестно, какое решение он принял бы в эту минуту, если бы не панический возглас Жолкевского:
— Янек! Бери саблю разбойника, лучшего случая сам бог тебе не пошлет…
Замойский гордо, презрительным жестом оттолкнул саблю Наливайко:
— У меня есть своя сабля для головы врага… Но для бунтарской есть и топор палача…
Наливайко отступил на шаг.
— Так, значит, война? Пан канцлер не обещает нам беспрепятственного прохода в Сечь? Выходит, что по приказу пана коронного гетмана против нас готовили нападение и в Луцке, и в Копыле, и в Могилеве? Вот это и есть ответ украинскому народу? Хорошо, передам…
Не отвечая Наливайко, Замойский высокомерно обратился к Жолкевскому:
— Пан гетман! Канцлер короны Речи Посполитой Польской не может при таких позорных обстоятельствах принять вас. Прошу позаботиться о спокойствии. Вам поручена вся вооруженная сила польская.
Раскатистый
— Хорошо, пан сотник… Я согласен. Прикажу воеводам… Однако одно лишь слово, слово рыцарской чести, пан сотник, прошу вас, как человека отважного и… искреннего. Моя честь…
— Янек! — воскликнула Барбара, поняв графа.
Настала мертвая тишина. Наливайко вложил саблю в ножны, поклонился и спокойно ответил скорее графине, чем Замойскому:
— Благодарю вас, пан канцлер, за благородное доверие. Воюю честно и уважаю честь других, потому что люблю побеждать на равном оружии. Того, что беру мечом, пан граф не может запретить, а… его честь… это оружие призрачное, на нее найдутся неудачливые в открытом бою воины…
Еще раз поклонился уже одной Барбаре, глубоко заглянул в ее глаза: вот-вот скажет ей, только ей одной, заветное слово. И все-таки ушел. Как парализованные стояли оба гетмана. А графиня, словно птица, трепещущая подрезанными крыльями, резко обернулась к гетманам, бросила на них полный презрения и отчаянья взгляд и поспешила к окну. По двору проскакали пять вооруженных всадников. Последним она увидела Наливайко, — он точно не на коне, а на змее вылетел со двора. Напряженный взор молодой графини провожал их и словно благословлял.
Через какие дворы, по каким тропинкам исчезли казаки, так она и не разобралась. Были — и нет. Казалось, черный лес за речкою проглотил смельчаков.
Наконец Барбара оторвалась от окна, оглянулась на застывших мужчин и направилась к выходу. Проходя мимо сабли Жолкевского, опять обернулась, толкнула нежной ножкой золотую рукоять карабели и тихо спросила:
— Не слишком ли мало золота на вашей сабле, любезный пан Станислав?
— Я кровью этого разбойника добавлю, любезная пани Барбара.
— Однако… разбойник в поле еще менее доступен для удара уважаемого пана гетмана, чем в этой тесной комнате, мой любезный пан Станислав…
С победным видом рассмеялась и вышла. Граф Замойский, словно в бреду, процитировал любимый и грозно-вещий припев Яна Кохановского:
— «Что это будет? Что это будет?»
9
Короче становились долгие ночи, таяли толстые в ту зиму пласты снегов. Весна снова налетела на Брацлавье, на все воеводства и староства князя Василия-Константина Острожского. Учуяла весну и земля. Зимние вьюги-суховеи сменились влажными южными ветрами. На деревьях набухли почки.
На оттаявшей полоске земли, где был выкорчеван кустарник терна, лицом к солнцу стоял Карпо Богун и будто хотел вместе с воздухом втянуть в себя эту весну. Всю осень он корчевал терн. Прислушивался к людской молве о Наливайко, о походе против панов и корчевал. Зимой налегал, оттаскивал прочь выкорчеванный лес. Теперь Карло стоял на своей полоске и мечтал о посеве, об урожае. Прошелся поперек кулижки, зашел в поле. Намеренно шагал проталиной, месил мокрую землю, трудился. Оглянулся на будущую ниву и направился в лес, к оврагу, где пролегал казачий, или, иначе, Кучманский, широкий шлях. На ходу думал вслух: