Наливайко
Шрифт:
— Это враг, пан канцлер, какого еще не было у польского панства!
— Я слышала, он хороший артиллерист. Это правда, пан гетман? — вмешалась Барбара, прикрывая издевку наивностью тона.
Оба гетмана обернулись к окну, где стояла слегка улыбавшаяся графиня. Жолкевский вежливо приподнялся и словно ответил на понятую им иронию Барбары:
— Вы не поняли, пани графиня, простите великодушно. Я говорю о пане сотнике…
— О Наливайко, пан гетман, а не о каком-то penitenta, которому более к лицу оружие ксендза Скарги. Прошу извинить женщину, я по-своему ценю рыцаря и удивлялось, что столь опытный пан гетман не… переманил на свою сторону такого талантливого полководца.
— Того, что может доставить молодой пани эта дружба, не приемлют честь и закон воинский, любезная пани Барбара, — едко намекнул Жолкевский, давая понять, что ему знакома вся переписка графини с Наливайко. Но графиня Барбара не сдавалась:
— Иногда привязанности молодых дам, пан Станислав, служат сильнейшим оружием даже у… зарекомендованных воинов…
— Барбара! — остановил ее граф Замойский, прекрасно уразумев смысл этой перепалки.
Выдержав несколько затянувшуюся, но точно рассчитанную паузу, подошел и с особенной нежностью взял жену под руку. Рука ее дрожала, пылала, а глаза уже налились слезами.
— Тебе, золотко мое, вредно стоять у окна.
Графиня подчинилась. Долго, целую вечность, шли они через комнату, будто взвешивали каждый шаг. Станислав Жолкевский стоял, как на параде, терпеливо ожидая конца этого торжественного марша. По налитым слезами глазам графини понял, что она ушла, уступая условности супружеской покорности, и что выходка ее — только первый вызов к борьбе. Но на его стороне было страшное оружие: в цепких руках волокиты, как в рыбацкой сети, трепетала женская честь.
Замойский вернулся в комнату и, не глядя Жолкевскому в лицо, едва переступив порог двери, раздраженно заговорил:
— Довольно, пан Станислав, мы нянчились с этим украинским разбойником! Сегодня же получишь приказ, подписанный королем: немедленно и безжалостно подавить этот хлопский бунт, уничтожить его корни.
— То есть, Наливайко, я так понимаю?
— Наливайко, пан гетман, Шаулу, Лободу…
— Что касается Лободы, у меня есть свои соображения, пан канцлер.
— Какие? Лобода стоит Наливайко.
Жолкевский иронически усмехнулся. Это еще сильнее взорвало канцлера. Показалось, что старый друг издевается над ним и позволяет себе это только потому, что он, Замойский, убеленный сединами коронный канцлер, опрометчиво взял себе в жены такую молодую и очаровательную женщину. Эта четвертая жена, самая молодая из всех…
— Пожалуйста, Ян, пойми меня правильно, — Жолкевский сразу перестал улыбаться, поняв настроение канцлера. — Бунтует Наливайко, а Лобода только играет в бунт, а на деле грабит украинские же села на Брацлавщине. Причем делает это от имени Наливайко. Мы были бы нерасчетливыми стратегами, если бы не использовали такого случая…
— И все?.. Пан Станислав, как всегда, верен своему принципу… перехитрить. Одобряю этот принцип, но боюсь, как бы нам не перемудрить самих себя, как это сделал покойник пан Скшетуский, столь трагично погибший… Хорошо, Лобода творит беззакония именем Наливайко, а корона, что же, гордиться этим должна?
— Не гордиться, а использовать. Наливайко поддерживает вся эта хлопская сволочь, которой особенно много на Украине. Если же пан Лобода эту сволочь, прикрываясь именем Наливайко, пощиплет хорошенько, хлопы не только отшатнутся от Наливайко, но и помогут нам поймать его… А поймать его… мы должны!
— О, Стась! Как бы я этого хотел… В Кракове сейчас молодая жена гетмана Лободы и тоже горит местью. Могла бы помочь…
— Господь бог мне поможет, и пани Латку залучим… А Наливайко я тебе, Ян, приведу. Живого приведу…
Неожиданно в комнату вошел казачок Замойского и сообщил:.
— Там дожидается пан рыцарь славный. Просит панов знатных принять его. С дороги он.
— Зови! — прервал Замойский болтливого казачка.
Гетманы переглянулись. Жолкевский высказал догадку:
— Верно, пая Януш Острожский все-таки приехал из Кракова…
— Да нет, вельможные паны, это я! — раздался несколько охрипший от степных ветров, но сильный голос.
Если б в эту минуту громом разнесло Стобниц, гетманы не были бы так — поражены, как этим знакомым обоим голосом. Жолковский — вскочил, но, пошатнувшись, оперся о косяк окна.
— Дьявол! Клянусь, дьявол… в образе Наливайко!..
— Верно. У вельможного пана гетмана хорошая память… Я приехал к пану канцлеру, чтобы…
Но Жолкевский опомнился от первого испуга и, взмахнув саблей, бросился на незваного гостя. В то же мгновение со свистом вылетела из ножен и сабля Наливайко. Замойский схватился за голову и замер.
Наливайко не шагнул, а только оперся на правую ногу. Сабля его описала в воздухе свистящий круг и высекла искру, встретившись с карабелью Жолкевского. Удар был настолько молниеносен, что в первую минуту польный гетман ничего не понял, только почувствовал, как больно стало его правой руке. Карабеля брякнулась о потолок и, сверкая, отлетела прочь. Лишь теперь Наливайко прыгнул и, подбив еще раз своей саблей вероломное оружие гетмана, ловко поймал его в воздухе левой рукой. Не останавливая движения, подошел к Жолкевскому и с подчеркнутой вежливостью протянул ему карабелю, держа ее за острый конец.
— Пожалуйста… Вельможному пану гетману неудобно — без оружия.
У Жолкевского потемнело в глазах. Он зашатался и неминуемо упал бы, если бы Наливайко не поддержал его, отбросив не нужную гетману саблю.
— Езус Христос, пан сотник Наливайко?! — дрожащим, но далеко не испуганным голосом промолвила графиня, вошедшая в комнату в тот миг, когда сабля гетмана взлетела к потолку.
— Простите, пожалуйста, многоуважаемая пани графини. Пану гетману не хватило воздуха из-за слишком резвого, не по силам, фехтования. Ему бы роды…