Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни
Шрифт:
— Надо отказаться от еды, устроим голодовку, — предлагал Челищев.
— Нет, у Бокума набиты кладовки, украдем то, что он у нас украл, — практично советовал Янов. Радищев внимал спорам безмолвно, но голова его пылала от разных проектов.
Они собрались у постели Федора Васильевича Ушакова, которому давно нездоровилось. Федор Васильевич спокойно, как старейшина, выслушал всех и произнес:
— В общежитии, если таковой случай происходит, он не может быть заглажен иначе, как кровью.
— Правильно! — закричали все.
— Чем мог
— Насилие рождает право на месть. Кромвель отомстил за народ казнью короля, — заметил Радищев.
Воцарилась тишина, и в эту минуту герои-мученики всех времен заглянули в тесные студенческие комнаты.
— Око за око! — произнес Рубановский.
— Насакин должен требовать от него удовлетворения, — присудил Федор Васильевич.
Дуэль! Поединок! Воздух, казалось, был насыщен электричеством. Однако Насакин протянул неуверенно:
— Как же… ведь он гофмейстер.
— Он преступил законы, и ты можешь считать его равным себе. Нет, ниже себя, — медленно внушал Ушаков.
— Это нелепо, господа, драться с учителем!
— Если ты пренебрежешь нашим мнением, ты лишишься нашей приязни, — внятно сказал Радищев.
Кругом стояли мрачные друзья: от этой каменной степы отскакивали всякие аргументы. Насакин набрал в грудь воздуха, как перед нырянием, и, бледнея, произнес:
— Я потребую от него удовлетворения!
Наступил день возмездия. С утра Александр ушел в лавку купить пистолеты. Как их использовать — он еще сам не знал: может быть, он вручит ах тем, кто выйдет на поединок, а если дуэль сорвется, он, как Вильгельм Телль, направит оружие на деспота.
В этот день он ходил стремительно и постоянно оглядывался по сторонам. Казалось, за каждым углом прячутся помощники Бокума, и пучеглазый писарь в парике с длинной косой следит за передвижениями студентов и пишет доносы в Петербург.
Собрались в горнице, где обычно совершали свою скудную трапезу. Федор Васильевич, осунувшийся, желтый, встал и молча оглядел мрачных и решительных россиян.
— Мы ждем, — коротко сказал он.
Насакин кивнул, отошел в угол и стал там со скрещенными на груди руками. Одет он был торжественно: в шляпе и со шпагой.
За Бокумом послали.
Гофмейстер вошел в комнату и остановился посредине, уперев руки в бока. От его фигуры веяло несокрушимой силой. Насакин отчаянно рванулся навстречу.
— Вы, вы, — заговорил он сбивчиво, оглядываясь на друзей. — Вы меня обидели, и я… я теперь пришел потребовать от вас удовольствия.
Бокум будто разглядывал перед собой насекомое.
— Какую еще обиду? Что за удовольствие?
— Вы дали мне пощечину.
—
— Нет, я не лжец. Я требую удовольствия, сейчас же требую, — твердил Насакин. Казалось, он никак не мог найти слова «удовлетворения».
Бокум смерил его презрительным взглядом.
— Извольте идти вон. Не было пощечины.
— Не было, так будет. — Насакин взмахнул рукой и звонко шлепнул ладонью по круглому лицу Бокума. Не успел майор опомниться, с другой стороны прилетела вторая пощечина.
— Вор! — взвизгнул Бокум. Он поднял руки, закрывая голову, и отступил к двери. Оттуда высунулся писарь. Глаза писаря выскакивали из орбит, коса в ужасе металась по плечам. На боку у Насакина болталась праздная шпага, и писарь вцепился в нее, чтобы обезоружить вора и спасти господина. Пока он тянул шпагу, кто-то сорвал с него парик, и писарь оставил шпагу и кинулся на обидчика.
Бокум тем временем вышел из горницы. Писарь вопил во спасение парика, который студенты играючи уже передавали из рук в руки.
Насакин, скрестив руки на груди, ожидал нападения неприятеля. Александр сжимал в карманах пистолеты, готовый всадить свинец в тирана, когда он войдет. Ничего, что дула были заряжены дробью, кровь все равно прольется и смоет позор покорности. Но Бокум, оглушенный легкими юношескими пощёчинами, боялся входить и о чем-то за дверью кричал с угрозой.
Федор Васильевич решительно подошел к двери и повернул ключ: «Все». Народная месть была совершена.
Бунт Бокум подавлял армией. Через полчаса в дом ворвались солдаты, присланные местным военным начальником, и разогнали студентов по комнатам. Произведены обыски и отобраны всякие колющие и режущие предметы: шпаги, ножи, ножницы, а также перочинные ножички. Военным положением предписывалось студентам в трапезную не ходить, принимать пищу в спальнях, с коей целью кушанье надлежало поставлять им нарезанным, дабы не потребовались ножи. Окна, было указано, забить, оставить токмо малые отверстия для возобновления воздуха. Двери в спальнях снять, дабы можно было из предспальной комнаты наблюдать за бунтарями.
В Петербург полетели депеши. Бокум сообщал, что в Лейпциге произошел бунт против порядков, установленных ее величеством, и что только случай спас его от смертоубийства. Всей шайкой смутьяны покушались на его жизнь, хотели заколоть шпагой, только героические действия писаря (который посему должен быть награжден) предотвратили несчастье.
В почтовых средствах Бокум имел явное преимущество перед студентами. Им удавалось писать друг другу только записочки, привязывать их на длинную нитку, выпускать в оконное отверстие, чтобы ветер мог отнести к окну внизу. Радищев предлагал бежать из заключения и отправиться в дальние страны, в Голландию или Англию, а оттуда в Ост-Индию или Америку. Кутузов убеждал не горячиться, а пожаловаться российскому министру в Дрезден. Но письмо, написанное в Дрезден, перехватил Бокум.