Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

Подгородников Михаил Иосифович

— А коли так, возвращайтесь! Поймал вас на слове! — горячо воскликнул Радищев.

Воронцов рассмеялся:

— Как Сенека, ценю теперь деревенский покой. Брат Семен уже отказался от лестного предложения царя быть преемником канцлера Безбородко. Он написал мне, что лучше привычная покойная работа в Англии, чем пребывание на российской волне, то возносящейся, то опадающей. Я почти потерял честолюбие. Оно теперь тешится моими деревенскими проектами. Я вам еще не показал моих парников…

После

обеда они пошли смотреть парники, и Радищев с удовольствием стал рассказывать о своих сибирских земледельческих опытах и о теплицах, накрытых слюдой, где он пытался выращивать дыни. Тут Воронцов не преминул показать парники, где уже завязывались арбузы.

После прогулки Александр Николаевич остановился посреди внутреннего двора. Это был квадрат, замкнутый с трех сторон одноэтажными зданиями, а с четвертой — трехэтажным домом простой, сдержанной архитектуры, без признаков роскоши.

— Странно, этот двор мне напоминает Петропавловскую крепость, — задумчиво сказал Радищев.

— Это моя крепость, где я могу обороняться от любого тирана, — отозвался Воронцов.

Они прошли в библиотеку — неприступный редут от нападений деспотов, как выразился хозяин. В больших сундуках покоились рукописи и документы, свидетели былых коммерческих битв. Десятки золотых, серебряных, черепаховых табакерок украшали стол. Среди них не было табакерки с портретом Екатерины II — царскую награду сослали в пыльный чулан…

Радищев жадно разглядывал тяжелые шкафы с книгами:

— С такой армией ничего не страшно.

— Вот мой главный защитник — "Микромегас" Вольтера. — Воронцов держал на ладони тонкую книгу. — Я переводчик его. Иногда мне казалось, что я сам превращаюсь в юношу с планеты Сатурн, который смотрит на обитателей Земли, как на рой пылинок. А ссоры землян? Из-за чего? Может быть, столкновение происходит всего лишь из-за нескольких кучек грязи величиной не более ногтя гиганта сатурнианца.

Слова упали мрачно, тяжело. Радищев встрепенулся:

— Но такой взгляд лишает человека силы!

Воронцов ответил не сразу:

— Человек должен чувствовать себя временами бессильным. Это спасает от многих бед.

— На гербе нашего рода изображена стрела, летящая к звезде. Может быть, этот образ с детских лет определил мои действия, а значит, и привел к многим бедам.

— На нашем гербе изображены лошади. И я стал лошадью, — усмехнулся Воронцов. — Но, — он глянул серьезно, — я всегда завидовал стрелам…

Он велел позвать художника из своих крепостных и заставил Радищева два часа позировать. Пока художник делал портрет, граф сошел вниз и самолично проверил, все ли готово к отъезду.

Они обнялись на прощанье, Воронцов сказал почти приказным тоном:

— Обещайте вести себя тихо. Надо повременить. Я дам знать, когда следует

выпустить стрелу.

Он поднялся на башню и долго смотрел на дорогу, пока повозка не скрылась из виду.

До Москвы Радищева провожал секретарь Воронцова Захар Николаевич Посников.

СМЕРТЬ КАТОНА

С потолка в углу текло. Радищев отодвинул от мок-рой стены кроватку, в которой спал младший сын Афанасий, родившийся в Илимске, и тут же услышал за спиной веселый стук капели по глиняным горшкам, где хранились химические вещества для опытов. В сердцах огляделся, чтобы поискать сухого места, но вода сочилась во многих местах: крыша — решето.

Он прикрыл чем попало спящих детей и вышел на улицу. Сад и поле были затянуты серой сеткой дождя, но над лесом прояснело.

Он пересек дорогу, которая падала к ручью и поднималась за ним в гору, уходя к Малоярославцу. В крайнем у дороги доме остановился управляющий имением, которого прислал Николай Афанасьевич Радищев помочь сыну в хозяйственных делах.

Александр Николаевич постучал, и за дверью послышался хриплый заспанный голос, который произнес что-то неразборчивое: то ли "прошу пожаловать", то ли "проваливай".

Управляющий Морозов сидел в одной рубахе у стола и что-то искал в толстой книге, лежащей перед ним. Увидев барина, он нехотя поднялся и поклонился.

— Ты прости, братец, помешал тебе общаться с божественной книгой, — заговорил торопливо Радищев, — но у меня дети мокнут.

— Потоп! — вздохнул соболезнующе управляющий. — И льет, и льет!

— Оно ничего, что льет. Худо, что заливает.

— Анисим-плотник обещал крышу поправить. Обманул пьяница. Я ему сегодня всыплю. Вот дочитаю пророка Иеремию и всыплю.

— Ты читай, братец, читай. Там у Иеремии есть хорошие слова. Дай найду. Вот: "Множество пастухов испортили мой виноградник, истоптали ногами участок мой, любимый участок мой сделали пустой степью… Вся земля опустошена, потому что ни один человек не прилагает этого к сердцу".

— Изрядные слова, — одобрительно сказал управляющий. — Но ежели вы с намеком, Александр Николаевич, то неправда ваша. К сердцу мы прилагаем, и земля ваша не опустошена. Через год грести деньги лопатой будете.

— Ну, коли так, можно и потерпеть, — безразлично ответил Радищев.

Морозов уловил смиренные нотки, усталость в голосе хозяина и усмехнулся:

— Я, Александр Николаевич, и другую книжку читаю. Вот она. — Он потянулся к сундучку и достал "Путешествие из Петербурга в Москву". — "Жестокосердный помещик! Посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? — он читал с удовольствием. — Не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброком?"