Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
Сообщив это, полковник удалился.
К вечеру, при повторном визите, выяснилось: тот архистратиг, что с кровоизлиянием, скончался.
Разрыв печени.
…И вот тут-то Фима-Фимка-Фимочка понял: влип.
Нет, он ни минуты не жалел о том, что ввязался в драку. Само сложилось, без раздумий и прикидок; а если складывается само, надо принимать как должное, вне соплей и рефлексии – так учила мама, когда превращалась из мамы в учителя, сурового и беспощадного. Но убить человека… наверное, ему еще повезло, что он сразу оказался в камере, а не на улице, к примеру.
В места заключения Первач-псам не было ходу.
Это знали все. Если убийца, вольный или невольный, был арестован сразу на месте преступления или успевал сдаться с повинной – освященные и заговоренные стены места заключения спасали его от неотвратимой встречи с Первач-псами. Спасали до суда. А после вынесения приговора убийца каялся, исповедовался, и его уводили отбывать – живым.
Смертная казнь формально отсутствовала. Вместо нее приговоренного к вышке просто отпускали – вольному воля! – чтобы в течение суток подобрать на улице хладный труп с характерным синюшным цветом лица.
Смерть регистрировалась компетентными лицами; и дело сдавалось в архив.
…А наутро в камеру, в компании незнакомого толстяка-майора, явился Лель. Отрекомендовавшись представителем адвоката – несколько чудная должность, но Фимке на тот момент было не до странностей, Лель уведомил арестованного, что у группы захвата отсутствовал ордер, документы предъявлены не были, и, следовательно, действия господина Крайцмана могут (и должны!) быть классифицированы, как необходимая самооборона. Что и требуется доказать на суде. В случае оправдания и регистрации приговора в гарнизонной церкви господин Крайцман сможет вернуться к прежнему образу жизни, не боясь Первач-псов. Организация, в которой Лель имеет честь работать, заинтересована в специалисте уровня господина Крайцмана и сейчас добивается, чтобы его выпустили до суда под залог. Залог уже внесен, опытный адвокат приступил к работе, но в связи с психозом Святого Георгия господин Крайцман обязан пребывать лишь в КПЗ или в специально защищенном месте, каковым является Малыжинский центр.
Итак, уважаемый Ефим Гаврилович, выбирайте: ожидать вам суда в камере или в гораздо лучших условиях, чтобы после оправдания решить вопрос подписания перспективного контракта?
Фимка выбрал последнее.
Работа действительно оказалась увлекательной: Фимка не врал матери, когда говорил об этом по телефону. Право на единственный звонок ему опять же выбил старый добрый Лель, заодно рассказав о рвении выбранного адвоката, и что дела идут тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!.
…Вот, собственно, и все.
Рассказ Архимуда Серакузского прервал требовательный писк – голодный птенец опять червяка клянчил.
Из кармана Лелевых брюк.
Мне сразу вспомнился замшелый анекдот: «Жена шепчет новому русскому в постели: „Милый, переведи свой сотовый в виброрежим!..“» Услышав его впервые, я даже не улыбнулся; зато сейчас громко фыркнул, не сдержавшись, и виновато обвел взглядом друзей.
Нервы, наверное…
Не слезая со стола, наш гид и по совместительству спаситель заблудших Крайцманов достал сотовый телефон, нажал на кнопку и поднес к уху.
– Да, слушаю, – он зажал трубку плечом и развел руками в наш адрес: достали, дескать… – Да… да… Что?!
На миг лицо Леля потеряло все свое обаяние. Оплыло сугробом под мартовским солнышком, явив миру ржавые зубья арматуры, забытой еще прошлогодней осенью. Я никогда не видел живых тигров, кроме как в зоопарке и по телевизору, но у дворовых кошек такое случалось часто: благодушнейшая ряха, плетется нога за ногу, едва на ходу не засыпает, и вдруг – дурак-голубь ближе, чем надо!
Или болонка-пустолайка кинулась… и зашлась брехом в ужасе, перед сплошными когтями в три ряда.
Натали всегда кошек боялась, когда в темный подъезд заходила.
– Прошу прощения, – прежняя личина возвращалась к мальчику Коленьке медленно, нехотя, комкая щеки неприятными желваками. – Вызывают… я сейчас. Наденька, развлекай наших гостей… только сначала выйди-ка на минутку!
У дверей, пропустив вперед Наденьку, Лель задержался.
Бросил с хрустом, будто не слова – доски зубами грыз:
– Полагаю, господа, это ваш… это наш магистр в коробчонке едет! Коньячка хочет…
И мне показалась, что слово «…падла!» так и осталось неразгрызенным. Рывком, озарением вспыхивает уверенность: да, сероглазый магистр не просто не из этого кубла! Он из кубла большого, дальнего, где четко решено прибрать здешнюю самодеятельность к ногтю, а на их костях…
Дверь закрылась. Было слышно, как шаги громыхают по коридору расходящимися гаммами: налево один человек, тяжелый, косолапый, направо – двое… минута, другая, третья, и контрапунктом для правой руки – возвращается острое стаккато каблучков.
– Ну-с, Наденька, – бодро изрек Ерпалыч, даря вернувшейся лаборантке свою самую очаровательную ухмылку, – каким образом вы собираетесь нас развлекать? Осетинские танцы на столе меж пробирок и колб? Алхимические изыски по добыванию философского камня? Ведра кофе?!
Старик осекся.
Наденька, мышка наша серая, приложила палец к губам и выразительно мотнула головой в сторону дальнего угла.
Ерпалыч в ответ поднес костлявую ладонь ко рту и помахал ей на манер болтливого языка; после чего вопросительно поднял брови и соорудил из уже использованной ладони рупор близ мохнатого уха.
Наденька кивнула.
Я созерцал сию пантомиму не без интереса, искренне надеясь выудить хоть какое-то подобие смысла. В итоге сподобился: старик зашарил глазами по лаборатории, радостно икнул, подскочил к хлипкому магнитофончику-китайцу и извлек из-за пазухи кассету.
Щелчок.
Пауза.
Светопреставление.
Надо было видеть выражение лица Фимы-Фимки-Фимочки – он ведь, меломанище, никогда раньше не слышал «Куретов»!
Зато кенты-кентессы слышали и понимали, что это может означать, потому что в лаборатории, и без того тесной, стало существенно тесней от наличия Фола с Папочкой.