Нам здесь жить
Шрифт:
– Все равно придется, никуда не денешься, – криво ухмыльнулся он, – а то получится как в некой японской хойке или танке, – и он нараспев произнес:
Сын серого козла жил у старой женщины.
В бамбуковую рощу ушел пастись.
Изменчиво всё в этом мире, вечны лишь рожки да ножки…
– А это ты откуда взял? – удивился Улан. – Вообще-то похоже на нашего серого козлика, только с японским колоритом.
– В самую точку и за козла, и за колорит, – подтвердил Сангре, пояснив: – Я как-то в зоне прихворнул и угодил в местную больничку, а там скукота, сил нет, а из развлечений три книжки, и все со стихами. Одна еще куда ни шло – любимый мною Гумилев. Зато остальные просто ай-яй: одна детская, с Агнией Барто, Чуковским и Заходером, а вторая с японскими виршами. Эти, как их, хокку или танки. Поначалу я, конечно, за Гумилева взялся. Но ты ж знаешь, в мою память стихи, в отличие от иностранных языков, просто вливаются, как вода из труб в бассейн. И после того, как я понял, что половину его стихов могу процитировать дословно, а остальные – почти, взялся за чтение остальных виршей, а дабы извилины в мозгу окончательно не распрямились, от нечего делать каждый день скрещивал между собой [2] по нескольку штук.
2
Здесь и далее помогал Петру переделывать детские стихи на японский лад Леонид Каганов.
Он вздохнул и непроизвольно поморщился, оглядывая крутую, почти отвесную стену оврага, по которой предстояло подниматься. И вновь друг прочитал его невысказанную мысль.
– Здесь и здоровый замучается карабкаться, а с твоей ногой нечего и думать. Деваться некуда, придется лезть на противоположную сторону. Там и стена не такая крутая, да и ухватиться, поднимаясь, есть за что, вон кустики растут, – и Улан сердито добавил, словно оправдываясь перед кем-то неведомым: – Авось ненадолго мы. Всего-то метров двести пройти, а там овраг закончится и мы сразу в сторону свернем.
Подъем оказался затяжным. Кусты помогали, но стоило посильнее опереться на раненую ногу, как вспыхивала дикая острая боль. Хорошо, Улан предварительно перенес наверх рюкзаки и СКС, а кроме того он отцепил от карабина ремень и, протянув один конец Петру, тянул за него, всеми силами облегчая другу тяжкое восхождение. Кусая губы и уговаривая себя потерпеть, Сангре наконец-то вскарабкался на гребень и в изнеможении плюхнулся на пружинистую толстую подушку из прошлогодней хвои. Рядом, устало прислонившись спиной к стволу сосны, примостился Буланов, объявивший пятиминутный перекур.
– Теперь до дядьки рукой подать, – успокоил он друга. – Конечно, можно было бы обратно в поселок, но до кордона намного ближе, – он вздохнул, посетовав: – Жаль, что экскурсия по лесу отменяется, но зато нет худа без добра: подольше у меня пробудешь.
– С ума сошел?! – возмутился Сангре. – Ничего не отменяется и пробуду я у тебя ровно столько, сколько запланировал: пять суток и все. А дальше я по-любому укачу в славный город Одессу – я тебе еще вчера об этом говорил.
– Только не пояснил, что за срочность, – проворчал Улан. – К тому же, Одесса хоть и не Донбасс, но и там сейчас творится такое, что…
– Ну да, – подтвердил Петр. – Деликатно говоря, слегка неспокойно, в связи с тем, что мудрые одесситы стали всерьез призадумываться о проведении референдума под красноречивым заголовком: «Не хотим быть пациентами сумасшедшего дома под названием „Майданутый Киев“». Из-за этого туда в последнее время зачастили доблестные галицкие лыцари, неулыбчивыми лицами напоминающие бойцов гитлерюгенда образца апреля сорок пятого. И какие гадости они учиняют в моем милом городе, то пусть рассказывает Стивен Кинг, бо у меня таки нету слов. А когда они окончательно выяснят, что одесситы не желают иметь с киевскими шлимазлами ничего общего, они неизвестно чего придумают, но что ничего хорошего, за это я таки ручаюсь.
– Да-а, – протянул Буланов и сочувственно покосился на Петра. – Погоди-ка, – встрепенулся он. – Я, конечно, телевизора почти не смотрю, но как-то слышал, что говорил украинский…
– Ой, ну я тебя попросю! – перебив друга, взмолился Сангре. – Не поминай всуе о… – он задумался и удивленно произнес: – Ты знаешь, в кои веки у меня не хватает словарного запаса, чтоб подобрать нужное слово. Точнее, наоборот: слишком богатый выбор, хотя и однообразный, сплошная нецензурщина. Короче, ни к чему в столь приятном месте, под теплым солнышком, в благоуханно чистом лесу упоминать о всякой погани.
– Не буду.
– И правильно. Не порть природу. Для этого туристы имеются.
– Но ты вчера так и не пояснил, зачем тебе надо ехать в Одессу именно теперь. Не лучше ли немного выждать, а когда…
– Не лучше, – помрачнев, оборвал Петр. – Понимаешь, до меня донеслись тревожные вести, что эти шлимазлы из кривоколенного сектора, хай им грець, пытаются мешать моей бабе Фае торговать на Привозе и препятствуют говорить разные речи, а для меня она изо всех родичей после ухода из жизни мамы с папой и деда – самый дорогой в мире человечек. Конечно, заткнуть моей бабуле рот – задача как бы не тяжелее строительства египетских пирамид, легче загнать римского папу на молитву в синагогу. Но они ж могут осмелиться применить к моей бесценной старушке физические средства воздействия. Вот я и собрался растолковать этим байстрюкам, шо это они у Киеве и Львиве гройсе хухэм [3] , а в Одессе – еле-еле поцы. Ну а особо наглым зверькам-прыгунам, рискнувшим распустить свои потные грабки до бабы Фаи, придется срочно заняться коллективной примеркой деревянных макинтошей…
3
На одесском жаргоне гройсе хухем – большие люди, важные личности.
– А почему зверькам-прыгунам? – полюбопытствовал Буланов.
– До приличных зверей они не доросли, так, мелкие шакалята, – пожал плечами Сангре, – а прыгуны, поскольку без этого им нельзя, ибо хто нэ скачэ, тот москаль.
– Ну хорошо, – согласился Улан, – от меня ты поедешь защищать бабу Фаю. Но не вечно же будешь подле нее сидеть? А как ты смотришь, чтобы потом взять и перебраться вместе с нею сюда? Лес, знаешь, он душу лечит. Точно, точно, на себе ощутил.
Петр саркастически хмыкнул:
– Баба Фая и Одесса – неразрывное целое. А что за меня, то… Мысль, конечно, неплохая. Открыть себе секс-шоп в деревне Гадюкино и торговать всем помаленьку. Ну там резиновыми вилами, переносными сеновалами, презервативами со вкусом картошки, надувными председателями колхозов и прочими дарами природы. Но есть одно но… – он поморщился и честно признался. – Боюсь, не выдержит моя буйная натура гнетущей невостребованности и через годик-другой винные лечебные припарки для души перерастут в кувалду для печени. И вообще, давай-ка об этом попозжей поговорим. Вот прогуляюсь на костылях по лесу, кабана в пятак чмокну, медведю лапу пожму, лося за рога подергаю, с птахами почирикаю, со змеями пошиплю, тогда и надумаю чего-нибудь, а пока… – он беззаботно махнул рукой и предложил: – Ну что, в путь?
– Ага, сейчас, только лямки на рюкзаке подтяну, – откликнулся Улан.
Сангре кивнул, неторопливо, стараясь не потревожить раненую ногу, поднялся и… оторопел, глядя на происходящее вокруг них. Как оказалось, за недолгое время «перекура» обстановка существенно изменилась. Густая молочная пелена, приползшая от болота, пока еще не добралась до друзей, но клубилась всего в пяти метрах от них. Из-за торчащих из нее во все стороны белесых языков, напоминавших щупальца, она походила на некое загадочное существо. Притом судя по искрам, тут и там поблескивавшим на поверхности белого полотна, существо, заряженное электричеством.