Наносная беда
Шрифт:
– Зачем бекеты? Какие?
– Сторожевые... карантенные... Вот влопались!
– Что ты, Игнатий! Ужли карантен? Вот беда!
– испуганно воскликнул первый.
– Что? Что такое?
– удивленно спрашивает третий путник в медвежьей шубе, проснувшийся от восклицания первого.
– Беда, полковник... На карантен наткнулись, кажись... Бекеты...
– Да их к Москве не было...
– Вон огни... курево... народ.
А огни все ближе, ярче, зловещее... И зловещие человеческие фигуры с дубьем, длинными шестами и баграми
– Стой! Кто идет?
– раздается голос из кучки, загородившей дорогу.
– Остановь лошадей! Ни шагу!
Окрики грозные, решительные. Так даром кричать не станут... Дело нешуточное, окрик ставят ребром...
Повозки останавливаются. Дубье, шесты, багры, кулаки в чудовищных рукавицах, энергичные жесты этих чудовищ-рукавиц в воздухе, да перед всем этим кто не остановится!
– Кто едет?
– Ее императорского величества войск полковник и кавалер фон Шталь! отзывается смелый голос из медвежьей шубы.
Дубье, вилы, шесты, багры надвигаются гуще, но не ближе... Зипуны и кафтаны скучиваются, вырастают в стену, а за ними гул, треск, новые голоса...
– А откелева путь держите?
– допрашивают люди с дубьем.
– Из благополучного места, - отвечают из повозки.
– А из каково-таково? Сказывай!
– Из города Хоти на...
– У!.. Гу!.. У!
– начинается ропот.
– Нету таково города...
– Нету, не слыхивали. У!.. Гу!..
– Прочь с дороги! Пропустите!
– повелительно кричит полковник фон Шталь, тот сухой немец с холодными глазами, которого во время привала русских отрядов при Пруте, в Бессарабии, мы видели в палатке генерала фон Штофельна.
– Расступись! Я по казенной, от его сиятельства графа Румянцева-Задунайского.
– Не пропущай, братцы! В загон их!
– угрожающе выкрикивают десятки глоток.
– В досмотр их! В карантей! Гони в карантей!
– Заворачивай назад, откуль приехали...
– Что вы! Взбесились!..
Да, взбесились... Страшно волнующееся море серых зипунов, когда оно взбесится, ошалеет... Вторая телега тоже наткнулась на дубье...
– Стой! Кто едет? Откелева?
На этот отклик из телеги залаяла собака.
– Стой, черти! Кто едет?
– повторяется оклик.
– Ординарцы полковника Шталова!
– бойко отвечает знакомый голос, голос рыжего солдата с красными бровями, того, что рыл могилу молодому сержанту на берегу Прута.
– Откелева?
– Из благополучного места.
– Каково таково?
– Та из благополучного ж, чертовы москали!
– раздается сердитый оклик из телеги, и тоже знакомый голос: это голос того мешковатого хохла, что там же, вместе с рыжим солдатом, у Прута, рыл могилу молодому сержанту.
– Не пущай! Гони и этих в карантей! В загон их.
– А, бисова Москва!
– ворчит хохол.
А Маланья заливается, лает на страшных людей, лавой обступивших телеги...
Прибывают новые толпы, словно из земли вырастают. Зарево огней зловеще отражается
– Стой, робя! Не подходь близко!
– Не подходи! Она на два-сорока сажон берет...
– У-у-у! Бей их! Что глядеть!
– Бей, братцы! Язвенные...
– Из язвенных мест, из мору самово. Бей их!
– В огонь их! Баграми бери!
– Не подпущай их, братцы, не подпущай!
– Баграми тащи!
– Не трошь!
– Чаво, "не трошь"! Куда лезешь?
– Не трошь, говорят тебе, багром! Она по багру дойдет...
– Знамо, дойдет... Она хуже птицы, летает она...
– Она одново огня боится... Мышь словно летуча, нетопырь...
– Не подходи, православные! Бога вы не боитесь!
– раздается новый голос.
– Она летает... она в Киев из туречины на сорочьем хвосте прилетела.
Толпа замирает на месте от этих слов... Она летает, что ж еще может быть ужаснее!.. Замерли и проезжающие... Безжалостная, беспощадная, "наглая" смерть глядела им прямо в очи... Храбрый по долгу службы, аккуратный по воспитанию, немножко педантический по темпераменту, немножко вороватый по крови, немец фон Шталь мысленно прощается с своею доброю супругою Амалиею, с своим сыном Карлушею, который весь в папашу, с своей дочкою Вильгельминушкою, которая вся в мамашу, и с своим генеральским чином, к которому он уже представлен его сиятельством, графом Петром Александровичем Румянцевым-Задунайским... Сидящий против него в повозке молодой сержант Рожнов Игнаша тоже мысленно прощается с своею молодостью, с белобрысенькою, курносенькою, прехорошенькою Настею, которую он надеялся сегодня же обнять в Москве после долгой разлуки, обнять там в "сенцах", где когда-то в первый раз они... Эх!..
Все замерло, застыло в недоумении, в страхе, в нерешительности... Но недолга эта нерешительность в обезумевшей толпе: ожидание беды, острый страх опьяняет как вино, страх за свои дома, за своих жен и детей, за свою жизнь... Тут один неосторожный крик доводит толпу до умоисступления, осатаняет... И этот крик, этот вопль раздается...
– Дядя Сырой, стреляй в их!
– Пали из поганого ружья! Она боится пороху, огня... Лущи их.
– О, мейн Готт. Дас ист шреклихер альс бай Кагуль* - шепчет растерявшийся храбрый немец...
_______________
* О, Боже! Это ужасней, чем при Кагуле (нем.).
– Господи! Прими душу... Настя... Настенька...
В этот момент позади толпы раздается конский топот... Толпа колыхнулась... Это скачет конный разъезд, пики, сабли блестят...
– Прочь с дороги, разбойники! Кого грабите?
– резко кричит передовой всадник.
– Что кричишь! Эвона! Мы не разбойники, не грабим-ста...
– Мы язвенных пымали, моровых...
– Чумные, слышь... Крадучись едут, - галдит толпа вперебой друг другу.