Нансен. Человек и миф

Будур Наталия Валентиновна

О том времени фру Нансен впоследствии писала:

«Той зимой он отучил меня мёрзнуть».

Ева называла павильон «собачьей конурой», а подруге признавалась в письме:

«Мы должны во всём себе отказывать и ужасно мёрзнем».

Однако Фритьоф утверждал, что они «никогда не были так здоровы, как в ту зиму». Он вообще считал, что сквозняк и холод полезны для здоровья.

Однако именно там была написана книга «На лыжах через Гренландию» и начата работа над «Жизнью эскимосов». Последнюю он писал одновременно по-норвежски и по-английски. На двух языках было написано и несколько научных статей. А вместе с профессором Гюльдбергом они выпустили книгу «Строение и развитие кита». Про книгу Нансена о Гренландии друзья шутили: «Автору легко было её писать — он воображал себя вновь на материковом льду».

Впоследствии павильон купил художник Отто Синдинг и переоборудовал его в прекрасное ателье.

В канун 1890

года, первого в жизни семьи Евы и Фритьофа Нансена, встал вопрос, где быть в новогоднюю ночь. Ева привыкла отмечать этот праздник у матери на Фрогнергатан. Фритьоф не возражал, но сначала предложил сходить на лыжах в горы на вершину Норефьель. Зимой там мало кто бывает, а ведь там так красиво!

Вот как сам он впоследствии описывал ту прогулку:

«Это было как раз накануне Нового года, в 1890 году. Ева и я поехали в горы немного проветриться и вот — решили взобраться на гору Норе, на самую вершину, конечно. Переночевали мы в Ольберге, с утра что-то заленились и выбрались со двора только около полудня. Сначала мы не очень спешили, вот день-то и прошёл. Трудненько добраться до вершины и летом, а зимой, когда дни короче, и вовсе надо было приналечь, да приналечь, чтобы дойти туда засветло. Снегу было масса, а проводника с нами не было. Наконец подъём стал так крут, что пришлось снять лыжи и тащить их на плечах. Самый последний участок был уже совсем плох. Надо было шаг за шагом вырубать ступеньки лыжной палкой. Я шёл впереди, Ева за мной, и каждый шаг вперёд, как писала в сочинении одна девочка, стоил двух шагов назад. Но всё-таки вершины мы достигли!

Была уже ночь, мы шли безостановочно и не ели. Но провизии у нас было с собой вдоволь — смесь сыра с пеммиканом. И вот мы принялись за неё в темноте.

Мы сидели вдвоём на сугробе на самой вершине Норе, на высоте эдак 5000 футов над уровнем моря. Мороз щипал нам щёки, мрак всё сгущался. Пора было отправиться в путь. Мы ринулись вперёд, в ночную тьму; я впереди, Ева за мной. Вихрем неслись мы по горам и скалам. Вдруг мне пришлось остановиться и крикнуть Еве. Скат стал слишком крутым для лыж, и оставалось одно: сесть да катиться на собственных полозьях. Такой способ спуска отзывается на брюках, но зато он вернее — особенно в темноте.

Понеслись. Ветер свистал в ушах, а снег так и колол их — нельзя ведь сказать, чтобы была оттепель. Вдруг, в самый разгар нашего спуска, у меня слетела с головы шапка. Пришлось мгновенно затормозить. Далеко вверху что-то чернело. Я добрался туда ползком, цап рукой и — ударился о камень. Так шапка где-нибудь дальше. А! вот она! Цап — и опять рукой о камень. Потом, куда ни посмотри — всё шапки да шапки, а только хочу схватить да надеть — опять камень. Камень вместо хлеба — худое дело, но и камень вместо шапки не лучше. Нечего делать, пришлось пуститься дальше без шапки.

Последней миле просто не было конца, но брюки ещё держались, и пришлось им выдержать до конца. Время от времени мы пользовались лыжами. Вдруг опять стало так круто, что пришлось остановиться. И вовремя — перед самым обрывом. Того, что называется направлением, для нас не существовало; мы знали только одно, что надо спускаться. Наконец я нашёл русло реки. Надо, впрочем, сознаться, что русло реки — неважный спуск для лыж, особенно во тьме, на пустой желудок и тяжёлую совесть. В сущности, это было ведь непростительным легкомыслием — мы рисковали жизнью. Но просто невероятно, как иногда выпутываешься; в конце концов мы благополучно миновали и русло.

Выбравшись на дорогу, мы почувствовали себя совсем хорошо. Брели, брели, набрели на хижину. Мне она показалась очень милой и уютной, но Ева нашла её гадкой. Теперь она уже привередничала и спешила дальше. Женщины всегда так.

Долго мы шли ещё, пока наконец не дошли до двора звонаря в долине Эгге. Пришлось разбудить хозяев. Звонарь скорчил ужасную гримасу, когда узнал, что мы свалились к ним с вершины Норе.

Ева на этот раз оказалась не особенно взыскательной насчёт ночлега. Едва она успела опуститься на стул, как тут же и заснула.

— Парнишка твой, кажется, заморился! — сказал звонарь. На Еве был серый лыжный костюм — короткая юбка и штаны.

— Это моя жена, — сказал я.

Вот смеху-то было!

— Ай, ай, ай! Таскать с собой жену на вершину Норе в ночь под Новый год!

Но тут подали поесть, и как только Ева пронюхала, что здесь не пахнет сыром с пеммиканом, — она живо проснулась.

После того мы отдыхали у звонаря три дня. Да, вот вам и прогулка на Норе в ночь под Новый год! По-моему, это была славная прогулка».

Ева тоже была рада прогулке с мужем в горы, хоть и устала смертельно. Не очень часто удавалось ей провести с Фритьофом много времени!

Она страстно желала родить ребёнка — и была счастлива, когда весной 1890 года поняла, что беременна. Но на третьем месяце случилось несчастье — у неё произошёл выкидыш.

«Ева скорбела не только об умершем ребёнке. Она была огорчена тем, что останется совсем одна, когда Фритьоф уйдёт в экспедицию к Северному полюсу, — писала Лив Нансен-Хейер. — Ей нужен был ребёнок — частичка Фритьофа, если

же его не будет, то она должна быть вместе с мужем на борту „Фрама“».

Вскоре она вновь забеременела, и ребёнок родился в срок — это был мальчик, — но он умер через несколько часов. Горе Евы было безгранично.

Фритьоф утешал её, как мог, но должен был думать не только о постройке знаменитого «Фрама», но и об обеспечении Евы на время экспедиции. И он собрался поехать в Англию с лекциями о переходе через Гренландию и о своих «любимых эскимосах» (выражение самого Нансена).

В Англии его лекции проходили с большим успехом. Он заехал и в Шотландию, и в Ирландию, где неизменно собирал полные залы. Английские газеты посвящали целые полосы смелому полярному исследователю, который, вернувшись из льдов Гренландии, собирался в ещё более сложное путешествие — на Северный полюс. Интерес к экспедиции так возрос, что от «спонсоров» не было отбоя. Это радовало Нансена, но, как правило, пожертвований он не принимал.

Доклад об эскимосах тоже вызвал настоящую сенсацию, хотя Фритьоф был, по его же собственному определению, «суров и говорил резко о миссионерах и развитии цивилизации».

Но несмотря на успех и чрезвычайную занятость, Нансен скучал по своей Еве-лягушечке, как он трогательно называл жену (в ответ она называла его «мой страшненький поросёнок»).

«Дорогая моя Ева-лягушечка! — пишет он из Бирмингема. — Не мучай ты себя домашними заботами, о которых я не могу без боли читать. Я ведь теперь очень много зарабатываю <…> и ну их к чертям, эти проклятые деньги. <…> Ты только не грусти больше, моя лягушечка, и что это ты вздумала терять аппетит, ты ешь побольше и веселись как следует».

Ева в это время действительно затосковала, даже «побледнела, отощала и стала настоящей уродиной», как в шутку она писала мужу. Выздоровев, Ева стала преподавать музыку и пение детям торговца музыкальными инструментами Вармута, и была счастлива, что «действительно может чему-то научить».

И ещё она страшно ревновала Фритьофа, хотя никогда не показывала своих чувств на людях, за что её впоследствии нередко критиковали и называли «льдинкой».

Так, 21 февраля 1892 года Ева пишет мужу:

«Хелланд на днях сказал, что и я, и Драгоценность — одинаково холодные женщины. Мы обе можем быть счастливы и любезны с мужьями, но на глубокие чувства не способны. Я ничего не стала ему возражать, но про себя, конечно, улыбнулась».

Ева прекрасно знала о любвеобильности мужа и очень часто страдала от подколок и намёков на эту тему, пусть даже и сделанных в шутку. Она писала Фритьофу в Англию после одной из дружеских вечеринок:

«Мы болтали обо всём на свете, и вдруг Блер спросил меня, были ли мы влюблены друг в друга до твоего путешествия в Гренландию. „Да не особенно“, — ответила я. „Ах да, — заметил Хелланд, — ведь тогда у него была Драгоценность“. И я, несчастная, залилась краской, как будто я ревную. Как же я рассердилась! Ведь так оно и есть на самом деле. У меня сердце кровью обливается, когда подумаю, что ты, мой дорогой, мечтал о другой. Не сердись на меня, любимый, ведь теперь-то я знаю: ты влюблён в меня — как крыса в зелёный сыр!»

Любвеобильностью и свободой нравов Фритьоф будет отличаться всю свою жизнь — но всю жизнь до самой её смерти он будет любить и Еву, продолжая причинять ей нечеловеческие страдания.

После возвращения из Англии пара отправилась в уже готовый дом.

Он получился необыкновенно красивым, в традиционном «викингском» стиле. На стенах висели картины друзей и самого Нансена.

Самым любимым местом в доме был кабинет хозяина — и самым холодным тоже. Нансен работал в комнате с камином, где под потолком белели грубо отёсанные стропила. На стенах он развесил коллекцию лыж, прибил головы северных оленей и моржей. На полу и стенах распластались желтоватые шкуры убитых им медведей. Громадный сосновый стол был завален книгами, журналами, картами.

Ну а гости с удовольствием собирались в роскошной тёплой гостиной. Ева, воспитанная в семье, где чтили искусство и литературу, и сама стала прекрасной хозяйкой. Она не только успевала следить за хозяйством, но и каждое воскресенье устраивала «открытый салон». Салоном, как известно, называли литературный, художественный или политический кружок избранных лиц, собирающихся в частном доме и группирующихся вокруг какой-либо выдающейся женщины, именовавшейся царицей салона, которая, как правило, отличается остроумием, талантом или красотой. Ева в равной степени обладала всеми этими качествами. Кроме того, на своих субботних салонах она устраивала домашние концерты.

Когда же Фритьоф находился в отъезде, Ева концертировала по странам. Свой последний официальный концерт она дала в ноябре 1899 года, где впервые исполнила вокальный цикл «Девушка с гор» по поэме Арне Гарборга. Григ выбрал для цикла восемь песен, и они стали, по его признанию, «лучшими песнями, которые я когда-либо писал». Композитор сочинил их специально для Евы Нансен. Гарборг присутствовал на том концерте, а после написал Григу:

«Я так горд, так беззастенчиво горд, что вы смогли использовать эти песни».