Нансен. Человек и миф
Шрифт:
В этих условиях принц Карл предложил провести референдум о форме правления, состоявшийся в ноябре: 259 536 голосов было отдано за монархию, за республику только 69 264.
Вне всякого сомнения, принц и принцесса очень хотели взойти на престол нового государства. Фритьоф пишет Еве в июле:
«Датский принц Карл и принцесса Мод очень хотят стать королём и королевой Норвегии, и этот вопрос уже обговорён с королевскими домами Дании и Англии». Однако в первые встречи с Нансеном они были очень осторожны, потому что, по словам самого Фритьофа, «думали, что я выступаю за республику и хочу быть президентом, ведь так принято считать за границей».
Постепенно все недоразумения были улажены, и после проведения референдума 18 ноября 1905 года стортинг утвердил изменения в основном законе
25 ноября Нансен с Евой встречали королевскую чету на причале. С этого дня они много раз встречались и близко подружились с Хоконом и Мод.
Год для Нансена выдался очень утомительным: он много ездил по всей стране и чуть ли не больше — за её пределами. Он устал — и от участия в политических играх, и от собственной личной жизни, которая, даже несмотря на его невероятную занятость, не стала менее бурной.
Неподалёку от дома Нансенов жил известный художник Герхард Мюнте с женой Сигрун Мюнте. Сигрун была ученицей Герхарда, на 20 лет моложе его и вышла замуж за маститого учителя в 1886 году в возрасте 17 лет. Красивая и экзальтированная соседка с очень нестандартными представлениями о браке и взаимоотношениях с окружающими не могла не привлечь внимания известного ценителя женщин.
Судя по различным мемуарным источникам, роман завязался в начале 1905 года. Фритьоф много времени проводит с Сигрун, что не остаётся незамеченным окружающими. Влюблённые стараются соблюдать приличия — и объясняют домашним, что оба обожают конные прогулки, на которые и отправляются чуть ли не каждый день.
В 1938 году, через восемь лет после смерти Нансена, Сигрун переберёт все письма, написанные ей Фритьофом, внимательно перечтёт их и спрячет в банковскую ячейку. Она всю жизнь панически боялась пожаров — и погибла в нём в 1957 году. Но вот все её бумаги уцелели — и среди них фотография, сделанная 9 июня 1905 года, когда в крепости Акерсхус был спущен шведско-норвежский флаг и поднят уже «чисто» норвежский флаг. Ева тогда с детьми ехала в Сёркье, и на торжественное событие Нансен прибыл с фру Мюнте. Конечно, это не осталось незамеченным — и породило многочисленные пересуды.
Роман развивался стремительно — и вскоре Сигрун стала угрожать Фритьофу покончить жизнь самоубийством, если он не женится на ней. Разрушение двух браков её совершенно не смущало. Позже будет сказано много слов о её психической неуравновешенности — но Нансен действительно испытывал к ней сильные чувства. Об этом говорят и её портреты, сделанные им. Особенно известна одна его литография, выполнить которую помог Эрик Вереншёльд.
Эрику приходилось выступать в роли «жилетки» для Фритьофа, который буквально разрывался, как это бывало и ранее, между двумя женщинами. Но надо быть справедливыми — Еву он не помышлял оставить НИКОГДА, ни при каких обстоятельствах.
В начале 1906 года положение было почти угрожающим, но везунчику Фритьофу судьба улыбнулась и на этот раз — ему предложили стать одним из семи министров (дипломатический ранг на ступень ниже посла), представляющих Норвегию за границей. И в апреле 1906 года, после того как успешно прошла операция по удалению аппендицита у маленького Одда, он отбывает в Лондон.
Однако Ева в очередной раз предпринимает попытку выяснить отношения и пишет мужу вскоре после отъезда:
«Сдается мне, ты всё-таки чуть влюблён в фру Мюнте. Ты же всё время искал её общества, как мне кажется, проводил с ней времени больше, чем того позволяли приличия. Я чувствовала, что ты и меня любишь и жалеешь, но не можешь отказаться и от её общества. Меня мучает и разрушает ревность, особенно с тех пор, как я увидела, что она упала с лошади, а ты несёшь её на руках и смотришь на неё совершенно по-особому».
Фритьоф испугался — он прекрасно понимал, что даёт жене не просто повод для ревности, а буквально мучает её. Ева постоянно пишет ему и рассказывает, как расстроена Сигрун его отсутствием, как шепчутся их знакомые у неё за спиной — и как тяжело самой фру Нансен, ведь ей необходимо поддерживать с соседями видимость хороших отношений:
«Мне трудно общаться с ней. Я с трудом выношу её, она приводит меня в ярость. Я не верю, что ты серьёзно ею увлечён. Ведь ты любишь меня. Или она так неотразима?»
Нансен пребывал в это время в депрессии. Едва приехав в Лондон, он записывает в дневнике:
«Мне присылали поздравления многие, даже король, все в общем умные люди. Если б они только знали, как мне противна эта жизнь и как мало я для неё пригоден. Но я заметил, что многие стали относиться ко мне с большим почтением, ещё бы, ведь это такое „повышение“, теперь мне и цена другая».
А пожив немного в Лондоне добавляет:
«Большинство людей, по-моему, думают в первую очередь о том, какое впечатление они производят на других, даже на своих подчинённых. Многие остерегаются высказать своё мнение по сложному вопросу из боязни показаться дураком. Другие высказываются туманно, надеясь придать себе значительности. Всю свою жизнь мы стараемся быть такими, какими бы хотели бы нас видеть окружающие. Кто живёт ради себя самого? Кто живёт своей собственной жизнью? Кто в состоянии избегнуть этой бессмысленной траты времени?»
Фритьоф чувствует себя усталым: «Зачем я здесь и как это всё получилось?» — но тем не менее живёт насыщенной жизнью — и политической, и светской.
17 мая в Лондоне в норвежской миссии празднуют День независимости Норвегии. На торжество приходит находящийся в то время в Великобритании Эдвард Григ, который произносит пламенную речь, а затем слово берёт первый посол Норвегии в Англии — и говорит о величии своего народа. Некоторые высказывания вряд ли можно назвать политкорректными с современной точки зрения:
«Григ, Бьёрнсон и Ибсен — вот истинные представители нашего народа. Подумайте о таких странах, как Болгария или Сербия! У них нет таких великих представителей, которых оценила бы великая Европа».
Фритьоф обо всём пишет своей Еве — но письма его стали намного сдержаннее. Лив вспоминала:
«Родители понимали, что нельзя больше расставаться так надолго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьёй переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей передумала. Отец не разделял её страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмотреться и подыскать дом для семьи.
Каждый из них думал о своём: Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с женой отдалились друг от друга. Они уже не были так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хоть это и нелегко ей давалось.
Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась: брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало её лицо, я привыкла следить за его выражением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она быстро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно.
„Что-нибудь случилось, мама?“ — спросила я. Так всё выяснилось, и мы совершенно естественно заговорили об этом. „Только то, — сказала мама, — что твой отец за последний год стал другим. Словно его подменили. Дома он всё время чем-то занят — либо работой, либо политикой, либо думает о чём-то своём, словно мамы для него не существует. Он пишет маме милые ласковые письма, но даже в письмах нет былой откровенности. Мама думала, что он кем-то увлечён, ведь такое случается. Но его не в чем упрекнуть. Тут уж ничего не поделаешь, возможно, всё у него пройдёт и он станет прежним. Надо надеяться и не вешать носа…“
Переписка моих родителей лежит передо мной. Красноречивые письма. Из них явствует, как родители любили друг друга, не могли жить друг без друга и каким трогательным и неуклюжим был отец, когда тщетно пытался выпутаться из того сложного положения, в котором очутился».