Нантская история
Шрифт:
Клаудо подметал пол в гостиной, служившей мне и спальней. Услышав мой голос, он обронил метлу и двинулся к шкафу. Специально для сложных утренних пробуждений у меня была запасена бутылка хорошего хереса. Большая рюмка хереса, сдобренная щепоткой растертого тмина, двумя щепотками имбиря и листиком мяты, способна поднять мертвеца из могилы. Или, в моем случае, дать возможность многотонным утренним мыслям ворочаться чуть быстрее и не издавать неприятного скрежета.
— Кажется, теперь я готова к завтраку. А что у нас на завтрак?
— Сушеная треска, — Бальдульф постучал рыбиной, которую держал в руках, по столу. Хорошо, что ему не вздумалось использовать и четверти заложенной в нем силы, иначе стол
— Разве мы не ели ее вчера, Баль?
— Возможно.
— И два дня назад?..
— Все может быть.
— И три?..
— В чем никак нельзя упрекнуть сушеную треску, так это в нехватке полезных веществ, — заметил Бальдульф, придирчиво обнюхивая рыбешку, — Сама видишь, как великолепно она воздействует на память.
— Боюсь, даже слишком хорошо, — простонала я, — Потому что если я почувствую ее запах еще раз, то живо вспомню всю твою родословную до седьмого колена.
— Извини, Альби. До четверга нам придется примириться с компанией трески, даже если на самих начнет чешуя отрастать. А в четверг я состряпаю тебе настоящий пирог с потрохами!
Бальдульф подбросил в печь несколько прессованных больших таблеток угля и принялся разводить огонь, водрузив на плиту начищенный медный котелок. Сушеная треска — хитрая штука. Если попытаться ее разгрызть, это будет стоить нескольких зубов. Бальдульф поговаривал, что однажды спрятанная под доспех сушеная треска из солдатского пайка спасла ему жизнь, остановив острие вражеской глефы. Несмотря на то, что его рассказы о ратных подвигах внушали подозрения самого различного толка, в этот случай я бы поверила весьма охотно. Чтобы получить из сушеной трески что-либо, напоминающее еду хотя бы на ощупь, надо хорошенько разварить ее. Эта операция куда сложнее, чем может показаться. Стоит отвлечься всего на минуту, предоставив треску собственной воле, как из каменного бруска она превратится в полужидкие сгустки пронзительно воняющего месива, употреблять которое в пищу позволительно лишь умирающим от голода. Но Бальдульф достиг в этом искусстве определенного умения.
— Честно говоря, я прилично струхнул вчера, — сказал он, осторожно опуская треску в кипящую воду, — Ну, когда ты Темный культ помянула. Струханул как мальчишка какой, ей-Богу. Даже я не всегда понимаю, когда ты шутишь.
— Тебя все детские страшилки пугают?
— Нет, только те, за распространение которых можно угодить на епископский суд. Скажи спасибо, что капитан Ламберт не из болтливых.
— Что крамольного в невинном предположении?
— Крамольны мысли, а твои предположения лишь вытекают из них. Учитывая, какой цены стоило Церкви три века назад искоренение Темных культов, не удивительно, что клерикалы и по сегодняшний день корчатся при одном только упоминании о них…
— Великий Поход епископа Реннского, — сказала я, — Читала. Это у него получилось сломать хребет еретикам, потом еще сотню с лишком лет дожимали уцелевшие культы. Только без разницы все это. Я лишь сделала предположение на основе тех фактов, что дал сам Ламберт. Ничего не выдумывала, не сочиняла. Ты ведь сам знаешь. Поверь, если окажется, что в Нанте хозяйничает новый Темный культ, я обрадуюсь еще меньше всех прочих. Честное слово.
— Твое честное слово мало отличается от клятвы иезуита, — вздохнул Бальдульф, помешивая в котелке, — Только Церкви до него дела мало, ты это учитывай, Альби. Церковь — это механизм, настолько огромный и всесильный, что может перемолоть тысячу человек, не заметив того. И одну не в меру прыткую девчонку он и вовсе слизнет мимоходом. Просто есть вещи, о которых стоит помалкивать. Не потому, что этих вещей нет, а просто так — на всякий случай. Потому что именно случай может когда-нибудь спасти твою не в меру
— Ты же сам говоришь, что Ламберт не расскажет клерикалам про мою выходку, — сказала я, — Насколько я понимаю, у слуг графа Нантского с церковниками не сильно-то теплые отношения?
— А когда бывали теплые отношения между сеньорами и церковниками? — удивился Бальдульф, — Это две овчарки, стерегущие стадо, и если они еще не вцепились друг дружке в глотку, так это только потому, что у них есть общее дело. Караулить овец.
— Сам ты старый баран!
— Старый баран уцелеет там, где молодого в похлебку отправят, — наставительно сказал Бальдульф, снимая пробу и морщась, — Нет, Его Сиятельство графа никогда нельзя было упрекнуть в горячей любви к Церкви, как и всех его предшественников. В прошлом у Его Сиятельства и Его Преосвященства были серьезные разногласия, которые чуть не кончились плачевно. Усугублялось это тем, что граф Нантский — старый соратник Императора, его верный сподвижник и боевой приятель. Да и епископ Нантской епархии — тоже не воробей, сам съесть с потрохами может. Подходящей закалки старик, верный пес Папы. В общем, когда эти двое что-то не поделили, дело запахло паленой шкурой. Гражданская война между сеньорами и церковниками в графстве — это еще похуже нашествия бретонцев, знаешь ли…
— Таких вещей почему-то не пишут в церковном информатории.
— Зато о них прекрасно осведомлены на улицах.
— Значит, граф с епископом в итоге договорились?
— Конечно. Император примирил их на правах всевладетеля. Но оба с тех пор друг дружку не больно почитают. Например, граф ходит на мессу не в собор Святых Петра и Павла, где служит епископ, а в свой любимый собор Святого Дометиана, о котором ты уже слышала вчера. И везде так. Так что не удивительно, что наш друг Ламберт не больно почитает епископский суд, а клерикалы смотрят на графских слуг как гусак на муху. В этом мире, Альби…
В дверь постучали.
— Тридцать три чирья на благословенной заднице Святой Елены! — выругался Бальдульф, отвлекаясь от своего варева, — Это еще кого принесло?
— Кажется, опять гости?
— И в этот раз утренние. Нет мне покоя… Будет интересно, если это Ламберт, явился рассказать про то, чем закончилось дело.
— Едва ли. Он иначе стучал.
— Больно ты знаешь… — проворчал Бальдульф.
Его раздражение можно было понять — сушеная треска как раз поспевала, и минута отвлеченного внимания могла дорогого стоить.
Он протопал к двери и с силой ее распахнул. Так, что стоящего на пороге могло бы смести порывом ветра, не окажись он достаточно стоек.
— До обедни не подаем! — рявкнул он, и от его рыка задребезжала железная посуда на кухонной полке.
С улицы ему ответили. Так тихо, что я не разобрала слов. Но хорошо видела, как окаменел, точно врос в дверной косяк, сам Бальдульф. Я знала его достаточно долгое время чтобы понять — в этот раз ему пришлось увидеть нечто и в самом деле невероятное. Видимо, перед нашим домом разверзлась адова дыра, из которой выбрался Бегемот собственной персоной. Впрочем, и в этом случае Бальдульф сперва бы огрел его, прежде чем удивиться.
— А… — у него даже полоска кожи над воротником побелела, — Да… Добр… Почтите своим… так сказать… Премного извиняюсь, святой отец. Не со зла. Район тут хлопотный, оно всякое бывает… Конечно. Не серчайте, это я через невоспитанность свою и глупость. Покорнейше прошу.
Святой отец? Вот тебе и гости с утра…
Гость зашел в дом неслышно, и только когда под его каблуком скрипнула половица, я поняла, что это не обман зрения. Высокая фигура в чистой черной сутане. Вокруг нее сразу распространился ореол, перебивший даже привычную уличную вонь. А может, это у меня от удивления парализовало в придачу и обонятельные рецепторы.