Наперегонки со смертью
Шрифт:
Женщина несмело взяла ложку, и Бондарович ободряюще ей улыбнулся.
– Ты ешь-ешь, не бойся! Потом ложись, отдохни, – он кивнул на свою койку, знаками, закрыв глаза и ненатурально захрапев, показывая, чего от нее хочет. Затем повернулся к взводным:
– Пошли, пройдемся.
Офицеры поднялись и потянулись к выходу.
– Петр, – остановил Сашка командира второго взвода, лейтенанта Акулика, – ты посиди здесь, с ней, ладно? Поговори с ней спокойно, чтобы не нервничала, не боялась. Постарайся не выпускать ее пока. Пусть успокоится. Я кое-что придумал – так вдруг получится...
– Конечно, посижу. А вы куда?
– Да
Они с Востряковым направились к блиндажу.
У дверей каптерки с автоматом на плече, охраняя Савельева, маячил кто-то из новобранцев. Сашка про себя посетовал, что никак не может запомнить их имена, а ведь ребята уже по неделе в его роте. Ну ничего, в первом же нормальном бою все запомнится само собой.
Они вошли в блиндаж, всматриваясь в его холодную темноту – сразу с солнца разглядеть здесь что-либо в подробностях было невозможно. Наконец увидели – в самом углу, на почетном дембельском месте, лежал, скорбно прикрыв глаза, связанный Грушевский.
– Во, погляди на своего героя, – кивнул Банда на Грушу, обращаясь к Вострякову. – Додумался твой горный орел – на командира с кулаками бросился. Бабу я ему, видите ли, поиметь помешал...
– Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться! – мигом открыл Груша глаза и попытался, несмотря на связанные ноги, по-уставному вскочить при появлении командира. Но острая боль, в плече снова отбросила его голову на подушку, и Груша, не удержавшись, даже застонал.
– Помолчите, товарищ сержант! – с подчеркнутой строгостью прервал его Бондарович. – Не о чем мне с тобой теперь разговаривать... Анушидзе, развяжи-ка его!
Когда Грушу развязали и освободили туго прибинтованную к телу руку, Банда сел рядом с ним на лежанке, чтобы разобраться с травмой. Плечо уже опухло, и куртку с Груши совместными усилиями стянули с большим трудом.
Старлей принялся умело, с пониманием, ощупывать плечо и предплечье сержанта.
– Где болит? Здесь?
– Ага, – чуть не взвыл от боли Груша, ежась под жесткими пальцами Банды.
Тот сосредоточенно тискал руку сержанта.
– А хрен я тебе не полностью отбил? Шевелится еще? – специально отвлек Банда внимание Грушевского, и когда тот невольно ошарашенно опустил глаза к своим штанам, сильно и четко, как учили когда-то в Рязановке, дернул за руку, вправляя на место вывихнутый сустав.
– Ай, бля, твою мать! – заверещал травмированный, пронзенный острой болью.
– Не ной! Рукой пошевели... Ну вот видишь, целый. До дембеля заживет... Или до суда.
– Товарищ старший лейтенант... – снова заканючил сержант, просительно заглядывая Банде в глаза.
– Заткнись пока. Я тебе слова не давал... Анушидзе, собери здесь всю роту. Всех, свободных от караула. И этого, Савельева, тоже сюда.
Когда через несколько минут все собрались и устроились кто где, Банда сел посередине блиндажа на перевернутый ящик и, чеканя каждое слово, будто гвозди вбивая, в тяжело повисшей тишине произнес:
– То, что сегодня произошло, – позор. Вас, – он смерил взглядом Грушевского и Савельева, – я всегда уважал как хороших солдат. Мы вместе не раз были на волосок от смерти, но в вас я был уверен всегда... Сейчас я вас не уважаю. Вы – не мужики! Слава Богу, что через несколько дней вы дембельнетесь, и я никогда не пойду с вами ни в рейд, ни в разведку...
Он помолчал несколько минут, собираясь с мыслями, и никто не посмел в это время издать ни единого звука.
– Но все вы, – обвел взглядом Сашка собравшихся бойцов, – сволочи. Никто не помешал, ни у кого совести не оказалось... Я вам про интернациональный долг трындеть не буду, это вам и замполит расскажет, когда в гарнизон вернемся. Я вам только одно скажу – если эта несчастная кому-нибудь из своих обмолвится о том, что вы с ней сотворили, "духи" вам будут каждый день "лекции читать" по интернациональному долгу...
Бондарович снова помолчал, а потом резко закончил свою небольшую речь:
– Короче, так. О происшедшем здесь я пока никому не доложу. Вам всем советую тоже – ни слова.
Никому, ясно? Даже другу из соседней роты. Но если это дело всплывет, все, кто виноват, пойдут под суд. Покрывать никого не буду. Ни за глупость детскую, – он глянул в сторону новобранцев-"держателей", – ни за геройство в прошлом, слышите, Савельев с Грушевским... Все понятно? Вопросы есть?
...В тот раз их пронесло. Женщина, вернувшись в кишлак, видимо, промолчала. Савельев и Грушевский дембельнулись, а оставшиеся бойцы их роты несколько месяцев подряд рвали все жилы, прилагая абсолютно немыслимые усилия, чтобы вернуть уважение своего Банды...
Муравейник
живет.
Кто-то лапку сломал —
не в счет.
А до свадьбы
заживет.
А помрет —
так помрет...
Сашка положил автомат рядом с собой на сиденье и жадно закурил.
Это всегда с ним происходило – после боя, после напряжения всех физических и моральных сил, вдруг мелко-мелко начинали дрожать руки, и для того, чтобы успокоиться, парень всегда хватался за сигарету.
Он закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья с высоким удобным подголовником и расслабился.
"Слишком много всего сразу", – промелькнула в голове тоскливая мысль.
Разве мог он тогда, выходя из Афганистана, подумать, что война для него еще не кончилась? Что еще не раз будут предательски дрожать у него руки, только что сжимавшие "калашник", сбрасывая напряжение боя?..
Докурив, он щелчком выбросил сигарету в форточку, сделал несколько больших глотков воды из фляги и со вздохом завел двигатель.
– Ничего не поделаешь – ты, Банда, влип. Хочешь жить дальше – выкручивайся! – чтобы хоть немного взбодриться, вслух сказал он самому себе.
Он отпустил ручник, с радостью убедившись, что после экстренного торможения эта штука все еще работает, включил передачу, и джип, резво набирая обороты, снова устремился к границе.
Сашка не заметил, как быстро бежало сегодня время. Только сейчас, вылетев из-за очередного поворота, он понял, что день кончился – заходящее солнце огромным красным шаром висело над самым горизонтом, утратив свой ослепительный дневной блеск и обжигающий все живое нестерпимый жар. Горы за спиной парня налились сочным розовым цветом, а из расщелин и ложбин поползли тени, как будто концентрировавшие в себе ночную непролазную темень.