Наперекор судьбе
Шрифт:
Лондон был полон велосипедистов. Теперь большинство предпочитали этот вид транспорта. Велосипеды были одним из многих явлений, изменивших облик английской столицы. Поэт Чарльз Грейвз писал: «Если бы не обилие людей в военной форме, можно было бы подумать, что Лондон – вполне мирный город». Венеция не могла с этим согласиться. Город лишился былой ухоженности и чем-то напоминал лоскутное одеяло. Самые крупные завалы успели расчистить, однако следы разрушений и запустения попадались на каждом шагу. Окна разбомбленных домов были наспех заколочены досками. Фасады были похожи на улыбающиеся беззубые рты. Красивые террасы в таких местах, как Риджент-парк, пустовали и буквально гнили. Трава на газонах Лестер-сквер
Более приятное, хотя и еще более странное зрелище представляли собой хаотичные лужайки, пестрящие цветами, среди которых поднимались молодые деревца. На месте уничтоженных бомбежками церквей устраивали сады. Развалины вокруг собора Святого Павла, включая и место, где было здание «Литтонс», густо покрывали ночные фиалки, а на разбомбленном перекрестке Бонд-стрит и Братон-стрит кто-то насчитал четыре разновидности ивы. Там же росли и тополя. Над центром города весело порхали бабочки. Подруга Венеции, жившая возле Терлоу-сквер, рассказывала, что рядом с их домом выросло какое-то экзотическое растение. Ботаники узнали в нем перуанский кустарник и предположили, что его могло занести сюда из разрушенного ботанического сада Кью-Гарденс.
Еще одной принадлежностью Лондона стали овощные грядки. Их можно было встретить повсюду: в больших парках, на газонах между домами, перед Британским музеем. На подоконниках стояли горшки и ящики с землей, в которых тоже росло что-то съедобное. Однако самым диковинным зрелищем, пожалуй, была крыша новозеландской миссии, превращенная в пшеничное поле.
С продуктами было туго. Никто не голодал, но желудки лондонцев тоже ощущали на себе тяготы войны. В неделю на одного человека полагалось две унции сливочного масла, четыре унции бекона, ветчины и сыра, что делало завтраки, обеды и ужины весьма скромными. Еда превратилась в навязчивую мысль. Люди больше всего сетовали именно на нехватку еды. Богатым было легче, чем бедным: они могли сытно поесть там, где карточки не спрашивали.
– В «Беркли» и сейчас можно получить отличный обед из четырех блюд, – говорила Селия Литтон. – Да и в старом добром «Дорче» тоже.
Услышав это в очередной раз, Адель ткнула локтем Венецию и прошептала:
– Еще немного – и наша мама скажет: «Кому не хватает хлеба, пусть едят пирожные» [83] .
Правительство, пытаясь регулировать цены, установило максимальную плату в пять шиллингов за любой обед в ресторане. Все крупные лондонские отели моментально добавили еще шесть шиллингов за привилегию пообедать в их ресторанах. За копченую семгу нужно было заплатить пять шиллингов и шесть пенсов. Даже за возможность потанцевать брали два шиллинга и шесть пенсов.
Что же касается американских солдат и офицеров, их можно было встретить в любом районе Лондона. Многие из них были чернокожими. Они ходили в отутюженных мундирах из превосходного сукна. Если раньше лондонцы слышали сочный американский акцент лишь в кино, теперь он звучал чуть ли не повсюду. Казалось, американцы не испытывали недостатка в деньгах, которые щедро тратили в барах, ресторанах и танцевальных залах. Это автоматически добавляло им великолепия.
А рядом было полным-полно уставших от войны и неженской работы англичанок. Они водили автобусы и машины «скорой помощи», дежурили на пунктах противовоздушной обороны, разносили письма и молоко. И управляли компаниями. Эта мысль вертелась в голове Венеции, когда она утром просматривала записи в деловом календаре. Война дала женщинам невиданное равноправие, которое и не снилось феминисткам. Она же позволила им преуспеть там, где потерпела неудачу мать Венеции. Селия учила дочь, что от жизни можно получить гораздо больше и иным способом, нежели тот, который подруга Венеции Банти называла «домашней
– Ты спишь с ними и за это получаешь хорошую еду, а если повезет, то и несколько красивых платьев.
Венеция не представляла, как бы она сейчас жила без работы. И почему она так долго и упорно противилась работе? Она с ужасом вспоминала себя в годы замужества: отупевшее, не имеющее цели существо. Естественно, Бою с ней было невыразимо скучно. Венеция намазала маслом ломтик поджаренного хлеба и просмотрела почту, нет ли писем для нее. Ее ждало одно письмо: от Боя. Он сообщал, что примерно через месяц приедет в отпуск на две недели, и писал о необходимости встретиться и серьезно обсудить разные вопросы. В том числе и заботу об их детях.
Венеция дважды прочла письмо (оно было очень коротким), после чего бросила лист на стол и заплакала.
Барти несла караульную службу, которую люто ненавидела. Стоя за воротами, вооруженная винтовкой с примкнутым штыком, она чувствовала себя совершенной идиоткой. В кармане у нее лежало пять патронов, но заряжать винтовку было запрещено. Вдруг она еще кого-нибудь застрелит? Само дежурство представлялось ей дурацким спектаклем. Всякий раз, когда она произносила: «Стой! Кто идет?» – ее охватывало нестерпимое желание захихикать. Несколько раз так оно и было: Барти действительно расхохоталась, за что ее здорово отругал командир. Часовым она была никудышным. Однажды она пропустила вестового, даже не потребовав у него документов. Ей «показалось», что она его узнала. А это как раз была проверка состояния караульной службы. Барти получила дисциплинарное взыскание. Потом она часто говорила, что не удивилась бы, если бы первый вторгшийся немец, появившийся перед нею, был бы одет и загримирован под Уинстона Черчилля и она бы его тоже пропустила, не спросив документов.
Шел дождь, и капли с противной регулярностью попадали ей за воротник прорезиненного плаща. Невзирая на апрель, было холодно. У Барти жутко болела голова и гудели уставшие ноги. К тому же она была настолько уставшей, что боялась не выдержать и заснуть прямо на посту.
Еще немного потерпеть, и она получит сорок восемь часов свободы, поедет домой и отоспится. Кройдон был очень удобным местом. Даже в самое короткое увольнение она могла съездить домой.
Утром от Джона пришло письмо. Оно лежало у нее в кармане нераспечатанным. Барти собиралась прочесть его дома. Джон всегда писал ей длинные, забавные, полные любви письма. Он обладал потрясающей наблюдательностью. Нельзя сказать, чтобы он был особо остроумным, но он умел из любой мелочи сделать веселую историю.
Время ползло еле-еле. Нет ничего противнее монотонности стояния в карауле. Барти взглянула на часы. Еще двадцать минут. Голова просто раскалывалась. Барти мечтала поскорее оказаться у себя на кухне и выпить чашку крепкого, сладкого чая. Селия называла это «чаем для рабочих». Сама она пила слабенький «Эрл Грей» с лимоном и без сахара.
К воротам подъехала машина. Барти выпрямилась и крикнула:
– Кто идет?
Она пыталась не обращать внимания на ледяную воду, капавшую с плаща прямо ей в ботинки.
Домой Барти добралась лишь в одиннадцатом часу. Самочувствие у нее было препаршивое. Ее бросало то в жар, то в холод. Возможно, грипп. Ей бы помогла горячая ванна. Барти вскипятила чайник, проглотила две таблетки аспирина и заварила чай. Заварочный чайник вместе с чашкой она понесла в ванную, прихватив и письмо Джона. Барти погрузилась в ванну. Увы, не в довоенную, когда можно было наливать столько воды, сколько пожелаешь. Теперь это дрязганье только называлось принятием ванны, поскольку уровень воды в ней не должен был превышать пяти дюймов. Утверждали, будто даже король приказал отметить в его ванне пятидюймовый уровень, ибо дисциплина обязательна для всех.