Наполеон-2. Стать Богом

Пронин Игорь Евгеньевич

— Прибыл какой-то молодец из столицы! — громким шепотом сообщил он. — По наряду — так невелика птичка, приехал сам-один, ни слуги, ни кучера. Я его и принял как обычно. А уж как заговорил, я и думаю: не зря ли я поленился, и в халате остался? А он и говорит: прискакал, мол, лично от Аракчеева лично к тебе по секретному делу. Я хотел послать за тобой, да он отговорил, Иван Иваныч этот, забыл, как прозывается. Мы, конечно, постарались его устроить, накормили обедом. Съел за семерых, и в обращении какой-то уж совсем простецкий. Да и молод, как я уж во время обеда разглядел. Только что говорит басом. Потом немного отдохнул, и пошел пройтись. И что ты думаешь? Мать в окно глянула — а он там в одной рубахе дрова колет! Не понравилось ему, как Епифан колол, вот он и сам взялся. И колет так, что только щепки летят! Ты уж его расспроси, и если жулик какой... Вот лично этой рукой на конюшне пороть стану!

Конечно же, Александр сразу понял, о ком речь, и сердце его радостно заколотилось. Какие бы вести не пришлось ему услышать, а все же это было лучше, чем не знать ничего. Он побежал во двор. Прежде, чем увидеть Байсакова, ему пришлось протолкаться через побросавших работу крестьян. Девки смотрели на ухаря, словно окаменев от изумления. Да и было на что посмотреть! Несмотря на мартовские заморозки, Иван разделся до рубахи, засучил рукава, и теперь, наслаждаясь вниманием публики, орудовал увесистым колуном так, будто это была зубочистка. Именно это и делало работу такой странной для наблюдателя: вроде и не замахивался почти рубщик, а толстенная плаха будто сама собой разлеталась на куски, да не на два, а поболее.

— Саша! — Байсаков остановился утереть пот с лица, и сразу заметил нового зрителя. — Улыбаешься! Значит, рад! А я-то немного боялся, застращали меня в Петербурге: не обрадуется он тебе!

Совершенно не церемонясь, Иван обнял товарища, обдав его густым запахом лучшей отцовской наливки — не поскупился Остужев-старший на угощения для высокого гостя, которого теперь собирался выпороть.

— Скажи сразу! — потребовал Александр, выбравшись из медвежьих объятий силача. — Какие вести? С добром приехал?

— Ну, это уж ты сам решай... — уклончиво начал Байсаков и продолжил, приблизив губы к уху Остужева: — В Европе что-то затевает один твой хороший знакомый. Вроде как, война будет большая, а где — непонятно. Ты же у нас и Бонапарта знаешь не понаслышке, и переводчик от Бога, языки за неделю выучиваешь. Вот начальник мой, Аракчеев, и решил, что хватит тебе тут пироги мамкины кушать. Кстати сказать, отменные пироги! Так вот, привез я тебе выбор. Или ты согласишься поехать с тайной миссией туда, куда я укажу, или в железо тебя закуют. То есть я, конечно, по старой дружбе дам тебе убежать... Но у меня два пакета, Саша: один твоему отцу вручить, если согласишься — там письмо с благодарностью за сына, и все такое прочее. А другой — на случай, если откажешься. Его я должен во Владимире в полицию отнести, да втайне от тебя. В гневе крут, бывает Алексей Андреевич, а дела сейчас наши не очень-то хорошо идут. Слыхал, небось, отставил его государь. И это бы еще ладно... В Европе беда, как бы до нас не достала.

— Вот как? — Остужев нахмурился. Норов у Аракчеева и вправду был крут. — Значит, или как барон сказал, или каторга, позор родителям перед всеми соседями? Хорош выбор!

— Уж, какой есть... — Иван, несколько смущенный, стал одеваться. — Я, конечно, тебе сбежать-то дам, не чужие люди. Но ты бы соглашался, Саша! Что тебе тут сидеть? А то мне или одному, или неизвестно с кем ехать придется. Я ведь теперь доверенное лицо господина барона, честь имею представиться! Хотя, надо признаться, людей у него очень не хватает. Сам ведь знаешь, с этими бесовскими предметами такие дела творятся, что мало кому можно верить... Ну, а я вроде оказался под рукой, да ты за меня словечко замолвил, как Алексей Андреевич сказал.

— Ну, иди тогда, показывай свой пакет отцу! Хотя постой, дай я сперва сам почитаю...

Однако никаких сюрпризов от Аракчеева в пакете не обнаружилось. В личном письме барон расточал нескончаемые похвалы отпрыску рода Остужевых, что отцу должно было крайне понравиться. Про матушку и говорить не приходилось — для нее близкие к Императору люди были все равно, что боги. Письму неминуемо предстояло год ездить с родителями по всем ближним и дальним соседям, чтобы читать его и перечитывать, а потом уже потертую бумагу будут бережно хранить, и выносить для чтения лишь избранным гостям.

Остужев-старший не раз говорил: долгое прощание — лишние слезы. Так случилось и на этот раз. Байсаков, науськанный Александром, с важным видом сообщил о высокой срочности их поручения, и они покинули имение уже на следующий день. Еще в самом начале пути на юг — а именно туда, навстречу наступающей весне лежал путь, Остужев почувствовал сильное облегчение. Пусть призрак умирающей Джины никогда его не оставит, но события, непременно случающиеся во время пути, отвлекут от прошлого, и дышать станет чуточку легче. Байсаков, развалившись в санях, пел песни, а Александр припоминал все, что он так старался забыть. Предметы, их свойства, людей, окружавших предметы, и, конечно, языки, на которых эти люди говорят. К счастью, способность легко учиться и крепко запоминать выученное осталась с ним.

Шли дни, менялись города. Лишь на день, задержавшись в Москве, где Байсаков передал сумрачному незнакомцу какие-то бумаги от Аракчеева, вскоре они прибыли в Киев. Здесь Остужева, да и Байсакова тоже ждал изрядный сюрприз. Прибыв по известному Ивану адресу и назвав пароль, путники оказались лицом к лицу с самим фельдмаршалом Александром Васильевичем Суворовым. Пребывавший в императорской опале граф Рымникский, живая легенда русской армии, не уделил много времени прибывшим, лишь наскоро просмотрел привезенное письмо и тут же отдал его другому полководцу: Голенищеву-Кутузову. Оба они, насколько понимал Остужев, находились в Киеве инкогнито. Первый тайно прибыл из имения, хотя по слухам собирался уйти в монастырь, второй — из Санкт-Петербурга, где был на хорошем счету у Павла I. Случись их встрече раскрыться — ничего хорошего обоим это не сулило. Но Кутузов служил с Суворовым еще, когда тот был всего лишь полковником, и уже тогда, надо полагать, оба вступили на опасный путь охотников за предметами.

— Видел, какие глаза у фельдмаршала? — успел шепнуть Иван Александру, чтобы блеснуть осведомленностью. — Мне в столице один человек шепнул, что у него Кот! Будущее, говорит, ему видно! Только недалеко.

Остужев не очень понял сказанное, но времени на уточнения не было. Генерал Голенищев-Кутузов, подозрительно поглядывая на них левым глазом, и потирая, правый, косящий после тяжелой раны, задал Байсакову несколько ничего не значащих вопросов о здоровье Аракчеева. Потом, будто скупясь и сомневаясь, позвал офицера и приказал выдать путникам денег, экипаж и пару людей в сопровождение до Крыма.

— Вы направляетесь в личное подчинение адмирала Ушакова, командующего портом и Севастопольской эскадрой! — уточнил генерал. — Севастополь нашим императором Павлом с чего-то вдруг переименован в Ахтиар, но, надеюсь, вы не заблудитесь. Вам следует передать для адмирала вот это письмо, а также при встрече назвать пароль: «Сфинкс не любит холода». Все понятно?

Несмотря на то, что старшим в поездке был, или старался им быть, Иван, Голенищев-Кутузов смотрел на Александра. Тот коротко поклонился.