Наполеон и Мария-Луиза
Шрифт:
— Браво! Браво! — кричала Полина. — Это великолепно!
И, чтобы получить максимальное наслаждение от этой романтической сцены, она прижималась к Дюшану, а тот, без всякого стеснения, открыто насмехался над своим предшественником.
Вечером Тальма слег в постель с глубоким бронхитом, тщетно пытаясь представить себе, с каким трагедийным персонажем его можно было сравнить.
Больше всего, конечно, он напоминал Жоржа Дандена, но узнай он об этом, у него подскочила бы температура.
В конце сентября 1812 года актер получил весьма взволновавшее его письмо. Устроитель турне, с которым у него был подписан контракт, просил его срочно приехать в Женеву, где на следующей неделе должен был состояться спектакль с его участием.
Тальма все еще думал, что Полина в него влюблена, и мучился, не зная, как сообщить ей сие печальное известие.
Наконец он решился. Опустившись перед ней на колени, устремив взгляд к потолку и вытянув вперед правую руку, как если бы он собирался читать из «Британника», он произнес изобиловавшую реминисценциями речь, которую сам же сочинил и выучил наизусть.
— О, мадам! О, моя королева! Небеса отвернулись от нас! Узы, связывающие нас, с таким трепетом оберегаемые нами, завтра — увы! — разъединит слепая и беспощадная судьба. Горе мне! Я в отчаянии! Внемлите же, мадам, моим страданиям!
Полина, несколько опешив, пыталась понять, что произошло с ее любовником.
— Уж не больны ли вы? — участливо спросила она.
— О, нет, нет, возлюбленная моя! — простонал Тальма в ответ. — Но назавтра надобно мне в Женеву отбыть, где народа сердца переполнены радостью бурной в предвкушении встречи с любимым актером своим…
— Так вам надо поехать в Женеву? — уточнила Полина. — Ну так поезжайте, поезжайте, друг мой…
Тальма был счастлив, что любимая женщина с такой деликатностью отнеслась к тому, что он ей сообщил, и, желая выглядеть галантным кавалером, добавил, пародируя Полиевкта:
— Сей праведной любви чтоб должное воздать, хотел бы я на день отъезд свой задержать…
Но принцесса Боргезе так обрадовалась возможности избавиться от своего претенциозного возлюбленного, что поспешила недвусмысленно и решительно ответить:
— Нет, нет, об этом не может быть и речи. Вы должны служить прежде всего искусству — вам необходимо немедленно ехать!
Тальма вообразил, что Полина жертвует ради него своей любовью. Он разрыдался, обнимая и осыпая поцелуями колени молодой женщины. Потом он как герой исторической трагедии, резким движением разорвал на груди камзол, поднялся и, закрыв лицо рукой, большими шагами стремительно вышел из комнаты.
Полину эта прощальная сцена искренне растрогала: она любила театр и тотчас послала свою камеристку вслед за артистом. Тальма был возвращен, и они провели упоительную, чарующую ночь, когда, по словам «Алена Перро, „сплетающиеся в объятиях тела и поэзия — одно целое“.
Наутро трагик сел в карету и со слезами на глазах покинул дом принцессы Боргезе, не подозревая, конечно, что его нежная подруга в тот момент была уже в объятиях Огюста Дюшана…
Через день Тальма послал Полине из Женевы пылкое письмо:
«Друг мой, итак, свершилось — я покинул тебя. Мы расстались с тобой, и — надолго. Ты хотела этого, и мой отъезд был неотвратим; но Боже, какую ужасную жертву ты заставила меня принять! Твоя доброта, слезы в твоих любящих глазах, утешения, которые ты находила для моего истерзанного сердца — ничто не может смягчить горечь моих страданий, хотя и поддерживают меня, даря слабый луч надежды.
Позавчера на рассвете я покинул тебя и в последний раз посмотрел на окна твоей спальни. В последний раз мысленно попрощался с тобой, и лицо мое было мокро от слез…»
Принцесса прочла письмо, и ей сделалось невыразимо скучно. Через несколько дней она отправила Тальма вежливый ответ, неприятно поразивший актера. Когда он прочел письмо, у него было такое чувство, будто он случайно провалился в люк на сцене во время третьего действия «Атали». Насупив брови, с искаженным непередаваемой гримасой лицом он отправился спать, испуская время от времени вздохи, отличающие чувствительные преромантические натуры.
Пробудившись, он взялся за перо и, рыдая, сочинил Полине длинное послание, отрывок из которого приводится ниже:
«…Ответь мне, помнишь ли ты тот экстаз, который мы испытывали? Ласки, на которые только ты одна меня вдохновляла (и которые я дарил только одной тебе). О, эти ласки!.. Ты возбуждала меня, ты требовала, и я щедро расточал их, и слезы счастья текли по нашим лицам…»
Но сей экзальтированный текст был доставлен в Экс как раз в тот момент, когда принцесса Боргезе узнала о гибели под Москвой своего дорогого Канувиля. И письмо Тальма полетело в корзину нераспечатанным.
Не дождавшись ответа, трагик исписал четыре листа большого формата — это был сплошной крик боли и отчаяния — и отправил письмо уже из Парижа, куда к тому времени вернулся.
«Полина, — писал он, — вы еще недостаточно хорошо знаете сердце, посвятившее себя служению вам. Вам неведомо, какой удар вы ему нанесли, как оно боготворит вас и благоговеет перед вами. Сердце мое разбито, Полина. Все, кого я здесь встречаю, видели тебя или могли видеть… Все говорят мне о тебе… А я вынужден скрывать от них снедающее меня волнение и мои страдания; нужно при этом „делать лицо“, притворяться безразличным к тому, что я слышу, чтобы только не выдать своих чувств и тоски, сжимающей мое сердце — сердце, которое при одном упоминании твоего имени начинает бешено биться. Ангел мой, Полина, мое отчаяние достигло предела».
Но и на этот раз Полина ничего не ответила. Тогда Тальма — а он был до некоторой степени мазохист — стал бродить вблизи замка Нейи, растравляя свою душу сладостно-печальными воспоминаниями, и в конце концов написал Полине еще одно, последнее письмо:
«Бесценный друг мой, ты не знаешь, каким глубоким волнением охвачено сейчас все мое существо; наши с тобой встречи в мельчайших подробностях ожили вдруг в моей памяти; ноги мои подкосились, я ощущаю дрожь во всех членах, я зову тебя по имени, как если бы ты была рядом, и, думая о тебе, я не могу удержаться от слез. Возлюбленная моя, зачем обрекла ты меня на такие мучения?»