Напоминание
Шрифт:
Аня сидит на скамейке, радуется, что он убежал.
Ну что мне с нею делать? Она такая тяжелая… Если с ней попробовать Алмаатинку перейти — вода ее не унесет, подтолкнет, как большой камень. А это ничего, это не страшно.
Как только мы вошли в Алмаатинку — на один шаг, самое большое на два, Аня испугалась, заревела. На нее еще только брызнуло водой, не захлестнуло, а она уже повалилась — не к берегу, туда головой, к середине речки, и ее понесло от меня. Я хочу к ней — вода не пускает, не дает доплыть, швыряет меня на камень.
И
Сама не знаю, как я ее дотащила. Мы вылезли на берег совсем в другом месте, далеко от того, где мы в речку вошли. У меня почему-то сразу потемнело в глазах. Мы полежали на берегу, пока я опять не увидела небо, берег и Аню. Тогда я вдруг стала очень счастливая, что мы не утонули.
Аня сказала, что я должна ее привести домой, иначе ее отругает мама.
По-моему, ее мама никогда ее не ругает. Это меня дома ругают. Еще предупредят: «Сейчас тебе попадет по пятое число». Все хочу спросить папу, почему «по пятое», когда в календаре есть тридцатые числа и семь раз в году есть тридцать первое. Наверно, раньше что-то такое было только по пятым числам. Когда тебе попадает — не до этого. Так я и не спросила.
Аня не отстает, хнычет и повторяет: «Я тебя умоляю».
Всегда она сразу тянет свое «умоляю».
Мы пошли. И когда подходили к их дому, встретили Алексея Платоновича. Мы ему рассказали, что с нами делала Алмаатинка и что чуть было не случилось.
В том месте, где надо испугаться, Алексей Платонович совсем не испугался, а где обрадоваться — ничуть не обрадовался. Только спросил: «Поняли теперь?» — и быстро пошел в свою больницу.
Я удивилась. Что же это? Его дочка могла утонуть, а ему все равно? Зато Варвара Васильевна, как только мы вбежали, бросилась к нам:
«Боже мой, что с вами такое?»
Мы рассказываем, а она осматривает, нет ли у нас ссадин и какой здоровый синяк мне наставил большой камень.
Тогда я сразу подумала: значит, правильно Варвара Васильевна жаловалась моей маме. Я это почти нечаянно услышала. Открываю дверь в нашу столовую мама сидит, Варвара Васильевна лежит на диване с мокрой салфеткой на лбу, укрыта маминым пледом, и все равно мне нравится. Мне захотелось, когда вырасту, быть в точности такой.
Варвара Васильевна меня не видит, она говорит маме:
«Уверяю вас, Алексея Платоновича интересуют тольч ко болезни и операции. Детей он не замечает, да и меня…»
Мама сидит ко мне спиной и тоже не замечает, что я открыла дверь и стою.
Нехорошо подслушивать. Но я ведь не прячусь.
А подслушивают —
Я стою не шелохнувшись, ни туда, ни сюда. Варвара Васильевна, таким голосом, как будто у нее полное горло слез, говорит:
«Не сомневаюсь, пациентам он нашел бы, чем облегчить…» И она рассказала маме, что, когда пожаловалась Алексею Платоновичу на свои адские головные боли, он знаете что ей ответил? Он ответил, что ничем, увы, не может помочь, может только отрезать голову.
«Значит, нет еще такого средства», — сказала моя мама.
«Для любого больного у него средства находятся и время находится, но для меня — нет».
Мама стала утешать, что не может этого быть, потому что Алексей Платонович ее любит.
«Нет, не меня. Он любит своих больных в больнице».
У-ух, тут я сама убежала. Не хочу, не может быть, чтоб Алексей Платонович Варвару Васильевну перестал любить.
А вот что он детей не замечает — это я теперь убедилась, когда мы чуть не утонули.
Потом было так. Моя мама заболела. Ей совсем плохо, и с каждым днем все хуже. Папа часто посылает меня за Алексеем Платоновичем. Когда он приходит — маме лучше, даже веселеют глаза.
Папа сказал ему об этом, когда они вышли из маминой спальни и остановились в коридоре.
«Это чисто моральный фактор, — отвечает Алексей Платонович. — Ей не лучше, а хуже».
Это я подслушала. Когда про маму — я без всяких всего, прячусь и подслушиваю.
Но, оказывается, Алексей Платонович, если захочет, и меня замечает. Я спряталась за толстой портьерой, а он заметил и начал папе объяснять по-латыни мамину болезнь. Папа не знал, что я за портьерой, ему было не до меня. Он по-русски спросил:
«Но ведь это нельзя оперировать?»
Алексей Платонович ему опять что-то по латыни.
И больше я ничего не поняла.
Маму повезли в больницу. Варвара Васильевна ей посылала с моим папой передачи, а мне, когда я просилась пойти с ним, говорила:
«Не надо, деточка, скоро мама вернется домой».
Я целыми днями была у них, обедала и ужинала. Перед сном заходил папа и забирал меня домой.
Утром мы вместе завтракали. Потом он уходил к своим ученикам в училище, а я опять к Коржиным.
Прошла уже неделя, началась вторая. Тогда папа пришел за мной не такой расстроенный. По дороге он сказал:
«Счастье, что мама заболела при нем. Это — чудотворец. И как жаль, как печально, что он уезжает».
У меня екнуло сердце.
«Насовсем? И они все уедут?»
«По-видимому, да».
Назавтра я пришла к ним. Я на всех смотрела и смотрела. По-моему, Саня еще не знал, что скоро они уезжают, потому что говорил, как мы будем делать лыжню наискосок по склону. А до зимы — далеко. Я ни у него и ни у кого про отъезд не могла спросить. Захочу спросить — сразу вот-вот разревусь, и не спрашиваю.