Направить в гестапо

Свен Хассель

— Ну, и чем все кончилось? — спросил Штеге, не слышавший этой истории раньше.

— Потерпи минутку, я подхожу к этому! — раздраженно ответил Порта. Он терпеть не мог, чтобы его перебивали или поторапливали к развязке. — Потом этот гад отходит и распространяется о том, как ему жаль меня. «Сердце разрывается, — говорит, — при виде этого молодого человека, который так серьезно болен и хочет только быть способным служить своей стране, своему народу и своему фюреру. Пожалуй, — говорит он, — лучше было бы положить тебя в палату-изолятор — может, она напомнила бы тебе военную тюрьму? Но посмотрим, как у тебя пойдут дела, — говорит. — Я нисколько не удивлюсь, если тебе совершенно неожиданно станет лучше. При болезнях вроде твоей так и бывает. Они внезапно поражают людей и внезапно проходят, особенно в такие времена, как наши, когда страна воюет. Ты поразился бы, — говорит он, — узнав, сколько еще бравых ребят вроде

тебя свалилось в самом расцвете жизни на прошлой неделе, и большинство их, — говорит, обнажая в усмешке большие грязные зубы, — большинство их уже в полном здравии, вернулось в свои подразделения — и тебя ждет то же самое». — Порта покачал головой. — Ну и гад! А потом хочет поднять меня с койки — заставить ходить, как чудотворцы в Библии! Велит четверым взять меня, поставить на ноги, и, само собой, как только они убрали руки, я повалился на пол, пришлось им класть меня снова на койку. Но ему это не нравится. По роже видно. Я думал, он бросит это дело, уйдет и оставит меня в покое. Только он не мог, ему ж нужно было лечить меня, поэтому он принимает строгий вид и объясняет медсестре, какое мне нужно лечение. «Начнем с легкого, — говорит. — Ничего сильнодействующего — для начала посадим его на жидкую диету. Никакой твердой пищи. О мясе не может быть и речи. Понятно? И, разумеется, никакого алкоголя. Ежедневно давайте рвотное, — говорит. — Через день слабительное, очистим ему внутренности. Если это не подействует, попробуйте хинин — но пока что ничего сильнодействующего. Попробуем сперва вылечить его легким способом». Потом улыбается мне, гад, наклоняется над койкой и говорит: «Мы поставим тебя на ноги и отправим на фронт в рекордное время, вот увидишь — у тебя будет возможность заслужить награды. Будет возможность стать героем». Знаете, — сказал Порта, — это больше походило на угрозу, чем на обещание. Я благодарю его очень любезно, со слезами на глазах, и при этом мысленно клянусь, что он не одержит надо мной верх…

— Ну и как? — спросил Штеге. — Одержал?

— Еще бы, — пренебрежительно ответил Порта. — В то время половина армии пыталась делать то же самое. Он мог распознать симулянта за милю. Ему потребовалось одиннадцать дней, чтобы поставить меня на ноги. Одиннадцать дней пыток. Он выжил меня оттуда, ясно? Там доводят тебя до того, что лучше пойдешь по минному полю, чем станешь дальше терпеть их врачевание. Помню, со мной в палате лежали еще четверо. У одного был ревматизм, другой страдал почками, третий утратил намять, а четвертый был психом — по крайней мере, я считал так. По его поведению. Старина Бретшнайдер сказал, что он совершенно нормален. Только мне в это не верится. Мы все «выздоровели» одновременно, и нас вместе отправили обратно в полк. Однако всего через пару дней этот псих сунул в рот ствол пистолета и нажал спуск. Половина мозгов оказалась разбрызгана по потолку — не думаю, что это можно назвать нормальным…

— Так-то оно так, — заговорил Штеге, — однако нельзя винить врача. Он только выполнял свою работу. Выгоняя симулянта, он не может знать, что тот сломается от напряжения…

— Чушь! — перебил его Порта.

— Я помню этот случай, — вмешался Барселона. — Уж не тот ли зверюга-сержант — как там его? Гернер, так ведь? — довел беднягу до крайности?

— Как и многих других, — подтвердил Порта. — Был ты там в то время, когда он взъелся на Шнитциуса? Помнишь такого? Который кончил ампутацией ступней? Он вечно дрожал от страха перед Гернером. Был ты там в то время, когда Гернер смешал его с грязью?

— Вроде бы припоминаю, — ответил Барселона. — Что-то, связанное с пепельницей, так ведь?

— Вот-вот. Является Гернер с проверкой — ты же помнишь, как он требовал, чтобы казарма постоянно была в безупречной чистоте? Ну, приходит он однажды, мы все вытягиваемся в струнку, нигде ни пылинки, и тут Шнитциус вдруг вспоминает, что забыл вытряхнуть пепельницу. Гернер не курит и бесится при виде пепельницы с окурками и всего такого, поэтому Шнитциус бездумно хватает ее и сует под свою подушку. В общем, все идет нормально. Гернер уже направляется к выходу, вдруг что-то заставляет его обернуться, и он видит, что от подушки поднимается дым, словно она горит. Конечно же, бросается туда, как сумасшедший, это койка Шнитциуса, Шнитциус стоит рядом с ней, так что тут не отвертишься, и Гернер напускается на него: «Ты сунул туда эту мерзость?» Шнитциус никак не может отрицать, и Гернер заставляет его съесть весь пепел, все окурки и в довершение всего вылизать пепельницу…

— Да да, черт возьми! — воскликнул Барселона. — И вскоре бедняга выблевал все на пол в сортире…

— Угу, тут появляется Гернер, застает его за этим и приказывает встать на четвереньки и вылизать все снова.

Медленно и мучительно приходивший в себя Шнайдер теперь сидел среди нас, прижимая платок к ране на голове, но тут совершенно неожиданно прижал его ко рту и отвернулся, делая рвотные движения.

Я нетерпеливо подался к Порте.

— И он повиновался? Стал вылизывать?

— Стал, конечно, — ответил Порта. — Шнитциус до смерти боялся этого гада.

Я откинулся на спинку сиденья.

— Я бы не подчинился.

Порта поглядел на меня.

— Шнитциус не был в подпитии, как ты. К тому же новичок в армии, не умел постоять за себя. В общем, не успел он подняться с четверенек, как его снова вырвало, тут появляется офицер — лейтенант Хенниг, — сказал он Барселоне. — Среди офицеров он был ничего, только выходил из себя, когда приходилось разбираться с ссорой между солдатами. Лейтенант тащит Шнитциуса к себе в кабинет и спрашивает, что это он, черт возьми, делал, а Шнитциус, дурачок, выкладывает ему все о Гернере и о том, как сержант обращается с ним. Тут, конечно, лейтенант выходит из себя, как никогда, вызывает к себе гауптфельдфебеля Эделя и приказывает сорвать с Гернера нашивки. В результате Гернер получает десять суток ареста, а остальные унтер-офицеры собираются кучей и задают Шнитциусу основательную трепку за него. Сказал бы, что любит вылизывать блевотину, или что делал это шутки ради или еще что-то. Только, как я уже сказал, мы все тогда были совершенно зеленые…

— Постой-постой, — перебил его Старик. — Ты же вроде хотел рассказать о том, как делал предложение девушке?

— А, да-да, — ответил Порта. — Верно… Так вот, это было после того, как меня турнули из лазарета. Пока лежал там, я видел эту девочку несколько раз и слегка увлекся ею. Она вертелась возле Бретшнайдера, когда он обходил палату со своей небольшой свитой. В общем, я потерял из-за нее голову. Когда меня выперли оттуда, я стал отправлять ей открытки. Первая, никогда не забуду, была старой, на ней фельдфебель в кайзеровском мундире вышибал дух из польского драгуна или кого-то в этом роде. А наверху было написано крупными буквами слово «Месть». Помню, я постоянно думал, поняла ли она это сообщение.

— Какое сообщение? — удивился Штеге.

— Ну, что я хочу переспать с ней, понимаешь?

— И она поняла? — спросил ошарашенный Штеге.

Ему еще предстояло уразуметь, что, слушая рассказы Порты, нужно принимать их как есть, не задумываясь особенно о внутренней логике.

— Нет, думаю, поначалу не поняла. Во всяком случае, знать о себе не давала. И в конце концов я отправил ей открытку с сообщением на обратной стороне. На лицевой был летчик, сидящий на скамейке с девушкой. Летчик держал руки между коленями, девушка строила ему глазки, а на обороте я написал нечто вроде любовного письма…

— И что там у тебя говорилось? — спросил Малыш.

— Сейчас уже не помню. Только стоило мне это больших трудов. Я не писал на старый манер. Начал с того, что надеюсь, она не сочтет бесцеремонностью, что я пишу из вонючей казармы такой барышне, как она, только подумал, что «вонючая» — слово неподходящее, поэтому зачеркнул его и написал «прусской». Я старался, понимаете. Не писал первое, что придет в голову.

— Надеюсь, она это оценила, — сказал Штеге.

— Еще бы! Заважничала — видимо, раньше никто не ухаживал так за ней. Кстати, поначалу она была очень застенчивой. Ее согласия увидеться со мной пришлось ждать несколько дней. Потом она прислала какого-то мальчишку с запиской — там говорилось, что я могу зайти к ней, если хочу. Она, само собой, жила с родителями. В старом доме номер восемь на Бисмаркштрассе. Я понимал, что нужно произвести впечатление, поэтому выбрился, отутюжил мундир, умылся и правильно сделал, потому что дом оказался шикарным, дверь мне открыла горничная. Важности у нее тоже было хоть отбавляй. Спросила, есть ли у меня карточка, которую она могла бы передать хозяевам. «Не нужно мне никакой карточки, — говорю. — В Падерборне меня хорошо знают, кого угодно спросите». Она уходит, держа спину так, будто шомпол проглотила, а меня оставила стоять в холле. Пока ее не было, я по-быстрому осмотрелся, чтобы сориентироваться, и воспользовался возможностью навести глянец на сапоги бархатной подушечкой с дивана. Бархат — одна из лучших штук для этой цели, и с блестящими сапогами я начал чувствовать себя настоящим аристократом.

— Постой-постой, — перебил его Малыш. — Ты же вроде сказал, что остался в холле?

— Совершенно верно. Горничная оставила меня там.

— Как же ты взял подушечку с дивана?

— А у них в холле стоял большущий диван! Черт возьми, сразу видно, что ты ни разу не бывал в приличных домах. Видимо, считаешь, что холл — это небольшой проход за парадной дверью? Так вот, это большое помещение с мебелью, картинами и всем прочим, как в комнате. И комната, где едят, не похожа на ту, где сидят и разговаривают. Притом сидят они и разговаривают не внизу, как в свое время мы с тобой, а на втором этаже. А там, где…