Направить в гестапо
Шрифт:
Пауль Билерт подался вперед, слегка хмыкнув, и взял обвинение. Взглянул на подпись, кивнул, потом протянул Ольсену коробку больших сигар.
— Прошу! Все сделано — и это было не так уж трудно, правда?
Ольсен промолчал. Говорить, собственно, было нечего. Он понимал, что мог бы затянуть дело, отрицать все обвинения, отказываться подписывать, но понимал и то, что это было бы тщетно. Гестапо обладало громадной властью, и личность была бессильна перед ним.
Через десять минут в кабинет вошли два унтерштурмфюрера СД. Один из них положил на плечо Ольсена тяжелую руку.
— Мы едем прогуляться, лейтенант. Пришли взять тебя с собой. Поездка тебе понравится.
Оба громко захохотали. Унтершарфюрер Бок пользовался репутацией своеобразного шутника.
Ольсен молча вышел из кабинета, молча шел по коридорам, молча влез в машину. Унтершарфюрер Бок сел впереди рядом с водителем и вел репортаж, пока они ехали. По Мёнкебергштрассе, через Адольф Гитлер-платц; объезд из-за разрушений после бомбежки, по Альштеру, мимо отеля «Фир Яресцайтен», через Генземаркт; по Цойгхаузалле и на Реепербан. На Реепербане было многолюдно. Он казался запруженным людьми, которым больше нечего делать, как таскаться из бара в бар, при этом все больше и отвратительнее пьянея.
— Жаль, что так спешим, — сказал Бок. — А то вышли бы выпить по кружке пива.
Во всю длину Кляйне Марташтрассе тянулась очередь.
— Ждут, чтобы опробовать новых проституток, — объяснил Бок, ударив по спинке сиденья. Обращался он к Ольсену, который не делал попытки выказать какой-то интерес. — Мы только что отправили сюда еще двадцать. Вот это обслуживание! Пусть только кто-то при мне скажет, что Третий Рейх плохо организован. Скажи, лейтенант, ты хоть раз задумывался, что представляет собой национал-социализм? — Ольсен все время уныло смотрел в окошко машины. — Ладно, скажу тебе, — объявил Бок. — Это единственная осуществимая форма коммунизма.
Ольсен медленно повернул голову и взглянул на унтершарфюрера.
— Как ты пришел к такому выводу? — устало спросил он.
Бок засмеялся, польщенный тем, что в конце концов завладел вниманием Ольсена.
— В общем, я считаю, что мы здесь, так сказать, национальные коммунисты. Мы хотим сделать немцев из всего мира. Если у кого не та форма носа, тип волос, цвет кожи — тех побоку. Так и надо, они ведь не германской расы, верно? Вот русские не такие разборчивые. Русским все равно, как ты выглядишь, им достаточно похлопать тебя по плечу и сказать: теперь ты большевик, и должен думать как большевик. Все прочее их не волнует. Совершенно ни какого чувства национальности. Кстати, должен признать, кое в чем русские знают, что делают, гораздо лучше, чем мы. Взять, к примеру, священников. Здесь мы позволяем им свободно разгуливать, даже не заставляем носить свастику. А там они вешают этих ублюдков. И я считаю, что нам тоже нужно так обходиться с ними. Иначе мы накапливаем для себя кучу проблем, помяни мое слово. Целую кучу — излишняя мягкость не оправдывает себя, и они сильнее, чем тебе это, видимо, представляется. Люди падки на такие вещи — бессмысленное бормотание молитв, поклоны, очищения, хождение к исповеди и прочее. А мне все это ни к чему. Я и близко не подойду к треклятому священнику!
Он засмеялся, водитель тоже.
— Почему? — мягко спросил Ольсен. — Слишком многое гнетет совесть?
Бок окинул взглядом Кёнигиналлее с лежащей в руинах церковью.
— Мою совесть ничто не гнетет, чтоб ты знал. Я только выполняю приказы. Делаю, что велят. Какие это приказы, кто их отдает — не моя забота, так что не пытайся меня в чем-то винить.
Машина остановилась возле штаба, часовой наклонился к водителю.
— Откуда и куда?
— Гестапо четыре дробь два А, Штадтхаусбрюке восемь. Едем в гарнизонную тюрьму.
— Покажите пропуск.
Часовой посмотрел на лейтенанта Ольсена, взгляд его ясно говорил: «В последний раз едет на заднем сиденье, бедняга, — может, вообще едет в последний раз».
Он подошел к передку машины взглянуть на номерной знак. Решительно откозырял Ольсену.
Большой «мерседес» въехал в городок. Ольсен увидел группу офицеров в белых френчах, поднимающихся в казино по широким ступеням. Он сам захаживал туда в прежние, счастливые дни, теперь казавшиеся очень далекими.
Машина миновала площадь и остановилась возле тюрьмы. Бок засмеялся.
— Приехали, лейтенант! Пятизвездный отель, все для твоего удовольствия — мягкая постель, отдельная ванная… чего еще желать человеку? Не пугайся, что двери заперты и зарешечены. Это не затем, чтобы не выпускать людей оттуда, а чтобы не пускать их туда…
Он нажал кнопку возле двери, и далеко в глубине тюрьмы раздался негромкий звонок. Вскоре послышались негромкие шаги и звук поворачиваемого в замке ключа. Дверь медленно открыл обер-ефрейтор. Бок объявил о прибытии лейтенанта Ольсена так, словно это была царица Савская собственной персоной; обер-ефрейтор взял документы с равнодушным видом, словно расписку за ящик овощей.
— Под топор? — лаконично спросил он, возвращая подписанный бланк.
— Кто знает? — засмеялся Бок.
Он откозырял и вышел, оставив Ольсена беспомощно стоять по другую сторону массивной стальной двери. Обер-ефрейтор повел его в регистратуру, где за большим голым столом восседал штабс-фельдфебель с эмблемами артиллериста. Невысокий, приземистый, с лысой головой и громадной грудью, выпуклым лбом и маленькими, похожими на пуговки глазами. Документы Ольсена он читал медленно — то ли потому, что чтение давалось ему с трудом, то ли наслаждаясь важничаньем перед разжалованным офицером.
— Преступления против государства, — произнес он, неторопливо ведя тупым кончиком пальца вдоль машинописной строчки. — Преступления против государства… — С пренебрежением взглянул на Ольсена. — Терпеть не могу людей, совершающих государственные преступления. Лучше уж откровенные мошенники, чем мерзавцы вроде тебя.
Можно быть спокойным за уголовных, но только не за политических. Даже сектанты лучше политических. Они хоть и выводят из себя, читая весь день треклятую Библию, но по крайней мере вреда от них нет. А вы просто стадо идиотов, которые никогда не поумнеют. Воюете с ветряными мельницами, — презрительно сказал штабс-фельдфебель. — Вот что вы делаете. Воюете с ветряными мельницами. А теперь слушай, — сменил он тон на строго официальный. — Выкладывай все из карманов на стол. А когда я говорю все, это значит все — в том числе и вещицы, которые ты пытался спрятать в заднице. Вытаскивай их. Я ведь не вчера родился; уже навидался всего этого… — Издевательски взглянул на Ольсена. — Вот-вот, все на стол. Слева направо, обязательно в прямую линию. Вдоль края стола — расстояние между вещами два пальца — зажигалку и спички справа, деньги с левого конца — и пошевеливайся, черт возьми, времени у нас мало, идет война, знаешь ли!
Лейтенант Ольсен отступил на шаг и взглянул на свои личные вещи, лежащие вдоль края стола прямой линией: зажигалку, авторучку, часы, трубку, записную книжку и прочие предметы, которые человек обычно носит в карманах. С левого края лежали тридцать две марки и шестьдесят семь пфеннингов.
Штабс-фельдфебель Штальшмидт обстоятельно составил опись вещей на листе бумаги, потом прикрепил к каждой ярлычок. На записной книжке лейтенанта Ольсена была красная звездочка — кокарда русского комиссара, сувенир из-под Харькова. Штальшмидт с бранью сорвал ее, швырнул на пол и злобно растоптал.