Направить в гестапо
Шрифт:
— Появляется какое-то чувство — своего рода мастерство. Знаешь, что можно и чего нельзя. Некоторые так и не способны это усвоить, просто стервенеют: колотят, колотят человека, пока в котлету не превратят. Мясники какие-то. Никакого мастерства. Никакого искусства. Так всякий может. Но…
Монолог Штевера прервало появление врача. Врач ураганом ворвался в камеру, бросил беглый взгляд на покойника, пожал плечами и без разговоров подписал свидетельство о смерти.
— Вот, пожалуйста. — Он сунул бумагу Штеверу и направился к двери. — Хоть бы эти несчастные набирались терпения до
Врач ушел, и Штевер закрыл за ним дверь. Взглянул с усмешкой на Хёльцера.
— Понимаешь, что я имею в виду? Отлично я поработал над этим старым дурнем?
Хёльцер поставил лежавший стул и влез на него, чтобы отвязать мертвого бригадного генерала.
— Сумасшествие какое-то, — пожаловался он. — То вешаем беднягу, то снимаем. Вверх-вниз, вверх-вниз, будто качели какие-то.
— Есть вещи похуже качелей, — проницательно заметил Штевер. — Я лучше буду носиться вверх-вниз на качелях, чем прыгать то в вонючие траншеи, то из них.
Они сняли тело и поволокли по коридору, затем к ведущей в подвал лестнице. Открыв дверь на нее, одновременно выпустили труп, и он съехал по ступенькам до самого низа. Обвиняя друг друга, оба затопали следом, снова взяли его за ноги и потащили. Голова с громким стуком ударилась обо что-то.
— Проклятье! — выкрикнул раздраженный Хёльцер. — Тут нужны похоронных дел мастера, а не солдаты! Все! Говорю тебе, все! Ухожу. Утром первым делом подаю рапорт о переводе. Я…
— Черт возьми, — отрывисто произнес Штевер, — перестанешь ты ныть? С ума сойти можно!
— На этот раз я всерьез, — сказал Хёльцер. — Я по горло сыт. — И выпустил ногу покойника. — Таскай трупы, собирай после казни отрубленные головы, а дальше начальство заставит подтирать себе задницу, вот что будет дальше!
— Ну и черт с тобой! — Штевер бросил вторую ногу и повернулся к Хёльцеру. — Давай, переводись, раз так хочется. Только не жалуйся мне, когда окажешься с оторванными яйцами лицом в грязи на дне вонючей траншеи!
— Не волнуйся, — ответил сквозь зубы Хёльцер. — Твой черед придет намного раньше моего, вот увидишь!
Обер-ефрейтор Штевер положил локти на стойку в бистро «Matou» [50] и приготовился вести спор. Направил указательный палец на Эмиля, владельца.
— Вот и видно, как мало ты знаешь об этом, — уничижающе заявил он. — На самом деле большинство их идет, как ягнята на бойню — даже дорогу не надо показывать; они становятся на колени и кладут головы на плаху, словно читают молитвы. Вполне приятное зрелище. Ни криков, ни воплей, ни…
— Извинишь меня? — холодно перебил Эмиль. — Я не испытываю желания выслушивать в подробностях, как вы убиваете людей. У меня бистро, а не бойня.
50
«Кот» (фр.). — Прим. пер.
Штевер поднял свой стакан.
—
— Ну и пусть. Все равно не желаю об этом слушать. — Эмиль раздраженно протер стойку влажной тряпкой. — Ты жестокая свинья, Штевер.
— Кто, я? — Штевер допил что было в стакане и придвинул его к Эмилю, чтобы наполнил снова. — Почему ты так говоришь?
Голос обер-ефрейтора звучал оскорбленно. Эмиль наполнил стакан и поставил перед ним.
— Потому что это правда! Потому что ты явно любишь свою работу — от тебя смердит войной, смертью, пытками, и ты валяешься в этом, как свинья в дерьме. Ты уже не человек, ты выродок!
— Послушай, — заговорил убедительным тоном Штевер, — ты все не так понял! Конечно, моя работа может кое-кому показаться неприятной…
Эмиль оборвал его язвительным смешком.
— Всего-навсего «неприятной»! Слушай меня, крыса. — Он подался вперед и принялся выплевывать слова в полное, румяное лицо Штевера. — В один прекрасный день ты окажешься в петле, и когда это случится, я первый откупорю бутылку шампанского!
Штевер нахмурился. Чуть отодвинулся назад и окликнул одиноко сидевшую в углу девушку. Она поджидала посетителей, но время еще было раннее: в «Matou» мало кто заходил до десяти часов вечера.
— Эй, Эрика! — Штевер щелкнул ей пальцами, и девушка медленно подняла взгляд. — Слышала, что он сказал? Ты не думаешь что я… жестокая свинья и крыса, так ведь?
Тон его был умоляющим. Казалось, он искренне хочет услышать правду.
Эрика вскинула одну бровь и поглядела на него со злобным отвращением.
— Что свинья, это точно, — ответила она. — Насчет крысы не знаю — разве что канализационная.
— Но почему? — Штевер в недоумении протянул руку. — Что я вам сделал?
— Чего бы ты не сделал, — спросил Эмиль, — окажись мы в одной из твоих камер?
— Нет, нет, нет! — Штевер покачал головой. — Не что бы я сделал, а что меня заставили бы сделать. Вы меня совсем неправильно поняли. Я жалею людей, которые попадают туда. Но что я могу сделать для них? У меня нет никакой власти, не больше, чем у вас.
— Ты не должен работать там! — прошипела из угла Эрика.
— А что мне вместо этого делать? Подать рапорт о переводе на фронт с риском, что мне там оторвет голову? Это устроило бы вас больше? Послушайте, — сказал Штевер, приходя в отчаяние, — я не просился на эту работу, за меня все решил какой-то олух-чинуша, сидящий в кабинете на своей толстой заднице: обер-ефрейтор Штевер должен быть тюремщиком. Могло обернуться по-другому. Я мог оказаться на русском фронте. Но вот оказался в Гамбурге. Я считаю, это судьба, а противиться судьбе бессмысленно. Относительно того, что там происходит — так вот, скажите, моя ли в том вина? Разве я составляю законы? Разве я решаю, кому жить, а кому умереть? Ничего подобного! Какой-то толстый болван спускает приказ сверху, а я та мелкая сошка, которой надлежит его исполнять.