Направить в гестапо
Шрифт:
Подписав документ, судьи расслабились в креслах, выпили еще пива и поели сосисок. Бургхольц открыл рот и негромко, протяжно рыгнул. При этом с легким удивлением поднял взгляд на коллег, словно пытаясь определить, кто из них нарушил приличия.
Председатель позвал судебного секретаря, продиктовал ему вердикт и приговор со всей подобающей торжественностью. После этого трое судей поднялись и с гордым видом вышли через дверь в судебный зал, секретарь следовал за ними на почтительном расстоянии. Все сидевшие в зале тут же поднялись. Только Пауль Билерт продолжал сидеть, привалясь к стене, и дымить сигаретой.
Председатель посмотрел на него и нахмурился. Наглость этого человека была совершенно невероятной. Но гестаповцы
Он снова взглянул на Билерта; теперь губы гестаповца были растянуты в саркастической усмешке. Беспокойно нахмурясь, председатель отвернулся. И очень быстро заговорил, слова полились бурным потоком:
— Именем фюрера Адольфа Гитлера и немецкого народа я оглашаю вердикт суда по делу подсудимого, лейтенанта Бернта Виктора Ольсена из Двадцать седьмого танкового полка. — Он сделал паузу и глубоко вдохнул. Тусклые глаза Билерта были по-прежнему устремлены на него, и на миг у председателя возникло под ложечкой ощущение тошноты, словно — нелепая мысль! — словно он оглашал приговор самому себе. — По рассмотрении дела суд нашел, что подсудимый виновен по всем пунктам обвинительного акта и, кроме того, в трусости и дезертирстве. Поэтому он лишается всех наград и приговаривается к смертной казни через обезглавливание. Все его имущество будет конфисковано государством, судебные издержки будут отнесены на счет подсудимого. Фамилия его отныне будет вычеркнута из всех списков. Тело будет погребено в безымянной могиле. Хайль Гитлер!
Председатель торжественно обратился к приговоренному, стоявшему навытяжку перед ним:
— Хочет ли подсудимый что нибудь сказать? — Он повторил этот вопрос трижды, но ответа не последовало, тогда он пожал плечами и пробормотал предусмотренный законом предварительный отказ в рассмотрении всех жалоб, какие могут возникнуть.
— Все. — Он кивнул фельдфебелю, стоявшему сбоку Ольсена. — Уведите осужденного.
Когда лейтенанта Ольсена вели по туннелю, им повстречался очередной шедший на суд заключенный. Двадцать три минуты спустя председатель огласил четвертый смертный приговор за день и покинул зал. Сменил судейскую мантию на жемчужно-серый мундир и отправился домой, где его ждал обед из томатного супа и вареной трески. Четыре смертных приговора. На улице моросил нескончаемый дождь, он вынес четыре смертных приговора и отправился домой есть томатный суп и треску. Обычный день в суде. Четыре смертных приговора. Моросящий дождь. Томатный суп и треска. Председатель застегнул мундир и быстро пошел к ждущей машине.
Обер-ефрейтор Штевер поджидал лейтенанта Ольсена в тюремном корпусе. Массивная дверь с лязгом закрылась за ними. Штевер, кряхтя, запер замки.
— Так, ну и что? — спросил он, когда выпрямился, и они пошли по коридору. — Еще одно дело для палача? Сегодня это уже третье, и один только что отправился в суд. Очевидно, будет четвертым. Ничего особенного. В прошлом месяце однажды за день было вынесено шестнадцать смертных приговоров… — Взглянул на Ольсена и усмехнулся. — Не принимай близко к сердцу, лейтенант. Такое случалось с людьми и получше тебя — да и всем нам придется умереть рано или поздно, так или иначе. Ты не первый и не последний примешь такую смерть. К тому же, если верить падре, отправишься в лучший мир, где тебя встретит Иисус.
— Ну и как же? — Ольсен обернулся к нему. — Верить падре или нет?
— Ты знаешь об этом больше моего. — Штевер с неловкостью пожал плечами. — Я особенно об этом не задумывался. Видимо, придется, когда настанет время. Но что касается Иисуса и всего прочего — что ж, думаю, это вполне возможно. — Он почесал в затылке и нахмурился. — Нельзя сказать, что не веришь в это, понимаешь ли; вдруг оно окажется правдой? А старый падре искренне верит. — Штевер придал лицу подобающее выражение и заговорил голосом священнослужителя: — «Мм… молитесь, и Господь услышит вас. Мм… Господь примет вас…» Вечно мычит перед каждой фразой. В тюрьме его прозвали «Мм… Мюллер». Неприятный, грязный тип, имей в виду, постоянно сморкается в сутану — но, думаю, он знает, что делает.
— Надеюсь, — спокойно сказал Ольсен, — потому что собираюсь молиться вместе с ним.
— Надо же! — Штевер приподнял бровь. — Я тебя не осуждаю. Рисковать не имеет смысла, верно?
— Дело не в риске. — Ольсен покачал головой и улыбнулся. — Я верю в бога.
— Надо же! — снова произнес Штевер. — Кто ты, если не секрет? Католик?
— Протестант.
— Что ж… — Они подошли к камере Ольсена, и Штевер распахнул дверь, — для меня, в общем-то, все едино. Как только я вхожу в церковь, мне кажется, что там все — просто мямлющие идиоты. Нисколько на меня не действует — понимаешь, что я имею в виду? Правда, это не значит, что когда придет мой черед, я не буду относиться к этому несколько по-другому.
— Очень может быть, — согласился Ольсен с легкой улыбкой.
Он подошел к окну и стал смотреть через прутья решетки на серую изморось.
— Послушай, — утешающе заговорил Штевер, — до конца дня можешь быть спокоен. Там еще ничего не готово. Нужен этот старый хрыч из Берлина, по-моему, он еще не приехал. Все равно ему нужно будет сперва осмотреть тебя, обдумать, как он станет… — Штевер не договорил и взмахнул над головой воображаемым топором. — Понимаешь, о чем я? Как-никак, работа эта квалифицированная. Не каждому по плечу. Конечно, если нужно кончить дело одним ударом. А потом, к тебе должен придти падре. Хотя это будет не Мюллер, он католик. Другой. Фамилии его не знаю, но придет непременно. Кроме того, положен перекус. Тебя вкусно накормят, устроят приличные проводы… — Он подмигнул. — Не встречаться же со святым Петром с урчанием в животе, верно?
Он поднял руку в прощальном жесте и закрыл дверь камеры.
Лейтенант Ольсен начал рассеянно ходить по камере. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Принялся ходить по диагоналям. По периметру. Квадратами, кругами, геометрическими узорами по всему полу.
Время тянулось медленно. Дождь все еще моросил, когда гарнизонные часы пробили шесть. Ольсен подготовился к тому, что в любую минуту может появиться палач.
Всю ночь он прислушивался к бою гарнизонных часов. Час, четверть часа, половина, три четверти, час; четверть часа, половина, три четверти, час…
В отчаянии Ольсен начал биться головой о стену. Бессмысленно прислушиваться к часам, бессмысленно думать, бессмысленно все. Жизнь его кончена. Пусть приходят когда угодно, чем скорей, тем лучше. Духовно он уже умер.
Наступило утро, и жизнь тюрьмы вошла в обычную колею. Мимо его камеры промаршировала группа юных рекрутов, певших во весь голос; лейтенант смотрел на проходивших и старался вспомнить, был ли он сам когда-нибудь юным. Он знал, что да, юными в свое время бывают все, но припомнить этого не мог. Должно быть, до войны. Стал считать в уме. Родился он в семнадцатом году, сейчас сорок третий. Ему двадцать шесть. Вроде бы не бог весть какая старость, однако чувствовал он себя глубоким стариком.