Направить в гестапо
Шрифт:
— Корзины? — удивленно переспросил Ольсен.
— Да — для голов.
Наступило недолго молчание, потом лейтенант жутко улыбнулся. Лицо его побледнело, губы казались багряными.
— Возводят, значит, да? Наконец-то.
— Только из этого не следует, что за тобой придут сегодня, — шутливо сказал Штевер. — Помню, однажды его возвели, и он два месяца стоял без дела. Только из-за того, что гестапо не соглашалось с судьями. Судьи хотели освободить человека, а гестаповцы требовали крови. Конечно, в конце концов они своего добились. Как всегда. Помню, это был оберст. Полуседой. Он сидел в этой же камере. Обычно
— Как я?
— Ну… понимаешь, — Штевер виновато улыбнулся. — Тех, чья участь уже решена заранее.
— То есть, когда к вам поступает заключенный, вы уже знаете, какой будет вердикт? Еще до суда?
Штевер обвел взглядом камеру, оглянулся, снова посмотрел в окно и с доверительным видом подошел поближе к Ольсену.
— Я не должен тебе говорить, официально сам не должен знать этого. Но вряд ли ты долго здесь пробудешь, так что… — Он подмигнул. — Сохранишь в тайне. Когда заключенного привозят из гестапо, мы получаем его документы. И внизу с левой стороны стоит маленькая пометка. Судья получает копию с точно такой же. И все эти пометки имеют свое значение, понимаешь? У тебя она означала… — Штевер снова ударил себя по шее ребром ладони. — Гестапо уже решило, что ему нужно, поэтому мы знали твою участь еще до суда.
— А если суд примет иное решение?
Штевер покачал головой.
— Такого ни разу не было. И пытаться не стоит. Судьи все равно ничего не добьются.
— Да, видимо, — с горечью согласился Ольсен.
— Заметь, — сказал Штевер, — этих документов мы не храним. Как только дело закрыто, все бумаги тут же сжигаются. Даже копирка. Даже машинописные ленты. Уничтожается все. И, насколько меня касается, я совершенно ничего не знаю. Понимаешь, — он кивнул с глубокомысленным видом, — если придет время, когда тюрьма попадет в руки противника — а, судя по всему, рано или поздно так и окажется, — я уже решил, что буду говорить. Мы со Стервятником обсуждали это несколько раз — я всего-навсего обер-ефрейтор, я ничего не знаю, я только выполнял приказы. Разумеется, так оно и есть, — сказал он тоном праведника. — Пусть кто-нибудь скажет, что нет…
Он сел на койку рядом с лейтенантом и толкнул его в бок.
— Какая разница, на чьей ты стороне? Лишь бы хорошо платили и не приходилось изо всех сил вкалывать. Работа у меня тут легкая, и уверен, противник охотно оставит меня здесь, когда придет сюда — у них не будет хватать своих людей, чтобы укомплектовать тюрьму персоналом, им потребуются такие, как я, само собой. А пока мне хорошо платят, чего беспокоиться? Пока что денег хватает, чтобы потрахаться, когда только захочу. — Он подмигнул снова. — Видел бы ты, какая у меня сейчас малышка! Не только с понятием, но и заводная на это дело. Готова всю ночь. И ублажать будет всеми способами, какими только душа пожелает. В «Камасутре» такого не сыщешь!
Он облизнул губы и покосился на заключенного, не разжег ли у него аппетит, но Ольсен, казалось, даже не слушал. Штевер встал и нахмурился. Он не любил впустую тратить слова.
— Ладно же, раз не ценишь моего разговора, пойду в другое место, а тебя оставлю беседовать с самим собой. — И, подходя к двери, добавил: — Тебе скоро надоест собственное общество.
Ответа не последовало. Штевер вышел, создавая как можно больше шума, хлопнул дверью, залязгал ключами. Потом заглянул в глазок, но Ольсен
В понедельник утром майор фон Ротенхаузен нанес официальный визит, чтобы зачитать осужденным приговоры. Его пробирала нервная дрожь, он заводил одну ступню за другую и сжимал бедра, словно ему не терпелось облегчиться. По обе стороны от него стояли Штевер и Грайнерт с автоматами наготове. В глубине существа майора фон Ротенхаузена таился ужас перед вспышками ярости у заключенных, и он был не из тех людей, которые держатся смело перед возможной опасностью.
Незадолго до полудня в глазке камеры № 9 появился большой рыбий глаз и долго, расчетливо смотрел на ее обитателя. Оставался он там почти десять минут, потом беззвучно исчез.
Через час явился Штевер с обходом и остановился поболтать.
— Палач здесь, — бодро известил он Ольсена. — Уже осмотрел тебя. Хочешь взглянуть на его топоры? Он привез три топора, сейчас они в одной из камер в этом коридоре. Громадные, острые, опасная бритва но сравнению с ними кажется детской игрушкой. Держит он топоры в специальных кожаных ножнах. Стервятник уже вытаскивал их, забавлялся ими. Он помешан на ножах и топорах. На всем остром. Просто мечтает полоснуть кого-то по шее.
— Падре еще не появлялся, — сказал Ольсен. — До этого они сделать ничего не могут.
— Не волнуйся, появится. Даже эти пруссаки не столь уж жестокие. Не отправят человека на смерть без того, чтобы дать ему сперва помолиться.
— Но когда он придет, как думаешь? — не отставал Ольсен.
— Скоро. Он всегда поначалу звонит, спрашивает, есть ли в нем нужда, и через пару часов приходит сюда. Не знаю, звонил он уже или нет. Может быть, нет. Возможно, благословляет части, отправляющиеся на фронт. Что-нибудь в этом духе. — Штевер задумчиво рассмеялся. — Забавно, правда? У священников и мозольных операторов сейчас столько работы, что они не справляются. До войны их знать никто не хотел. Теперь, кажется, люди не могут жить без них.
— И умереть без них, — негромко произнес Ольсен.
В тот вечер здание огласил долгий жалобный вопль страдающей человеческой души. Заключенные, дрожа, проснулись в камерах. Охранники либо бранились, либо крестились, в зависимости от характера и веры. Вопль поднялся, понизился, перешел в стон, затем вновь набрал силу и превратился в протяжный крик невыносимой сердечной муки. Через несколько секунд у камеры, из которой он несся, появился Штальшмидт. Послышались звуки ударов. Крик прекратился, и на тюрьму опустилась беспокойная тишина.
Священник появился утром в половине десятого. Это был невысокий, сутулый человек со скошенным подбородком и козлиной бороденкой, с кроткими голубыми глазами, плавающими в озерцах избыточной жидкости, с постоянно дрожащей на кончике носа каплей. Он забыл свою Библию и пользовался той, что была в камере. Но принес букетик искусственных цветов, завернутый в папиросную бумагу, и фигурку Христа с несколько помятым терновым венцом.
В коридоре за дверью камеры стояли Штальшмидт и Штевер. Штальшмидт неотрывно смотрел в глазок и, упиваясь, подмечал каждую подробность сцены. Негромко комментировал происходящее Штеверу, нехотя уступил ему свое место на несколько секунд, потом грубо оттолкнул его локтем и возобновил жадное наблюдение.