Направить в гестапо
Шрифт:
— Уже почти всё — сидят рядом на койке, держась за руки. Очень трогательно. Очень мило. Вот старый козел начинает плакать — пошло дело! Выплакивает глаза…
— Почему? — удивленно спросил Штевер. — Не его же казнят.
Штальшмидт, не зная, что ответить, пожал плечами.
— Видимо, потому что он священник, — сказал наконец штабс-фельдфебель. — Слуга Божий, понимаешь? Наверно, считает своим долгом проявить какие-то чувства, подготавливая человека к иной жизни.
Штевер сдвинул каску на затылок и почесал голову.
— Да… да, очевидно, вы правы.
Они отошли от камеры. Штальшмидт указал на нее через плечо большим пальцем.
— В таком вот положении, — сказал он, — мы с тобой уж точно не окажемся. Никакой паршивый священник не будет над нами мямлить, рассказывать сказочки о Боге и ангелах. Мы умеем держать язык за зубами, а голову на плечах. — Взглянул на Штевера. — Правда? — многозначительно спросил он.
На лице Штевера появилась слабая глупая улыбка. Он все еще носился с мыслью пойти в гестапо и тем самым упрочить свое положение. Невольно взглянул на толстую красную шею Штальшмидта и подумал, разрубит ли ее привезенный из Берлина острый, как бритва, топор с одного разу.
— На что уставился? — с подозрительностью в тоне спросил Штальшмидт.
— Ни на что, — пролепетал Штевер. — Я просто… просто взглянул на вашу… на вашу шею.
— На мою шею? — Штальшмидт машинально поднял руку к горлу. — Ну и что моя шея?
— Она очень крепкая, — пробормотал Штевер.
— Еще бы! Это шея штабс-фельдфебеля. А шеи штабс-фельдфебелей, мой дорогой Штевер, нелегко расстаются с телами. Не то, что у других, всяких лейтенантов, гауптманов и обер-ефрейторов.
Ноги Штевера зашаркали по каменному полу.
— Топоры у палача очень острые, — пробормотал он.
— Ну и что? — холодно спросил Штальшмидт. — Что это с тобой сегодня? Теряешь самообладание? Может быть, отправить тебя к психиатру? Или ты пьян? А? — Он пристально взглянул на Штевера, тот попятился. — Неужели еще не понял, что штабс-фельдфебелей не бывает среди тех, кому рубят головы? Видел ты хоть одного здесь, в тюрьме? Нет, естественно! Мы становой хребет общества, нас и пальцем тронуть не смеют. Представляешь себе, что будет, если мы объявим забастовку? Хаос! Полнейший хаос! Адольф, Герман [59] , Генрих развалятся, будто карточный домик.
59
Геринг. — Прим. ред.
— Очевидно, вы правы, — сказал Штевер, думая, что если пойдет в гестапо, Штальшмидт может оказаться в своей же тюрьме первым поставленным к стенке штабс-фельдфебелем.
— Само собой, прав! — выкрикнул Штальшмидт. — И запомни это на будущее!
Во время послеобеденной прогулки Штевер с Брауном обыскали камеры приговоренных, Штевер взял на себя одну сторону коридора, Браун — другую. Они сделали несколько весьма интересных находок.
В двадцать первой камере Браун обнаружил спрятанный в матрац черный сухарь. В тридцать четвертой Штевер нашел двухсантиметровый окурок сигареты, засунутый в половую щель. А самая интересная находка оказалась в девятой.
Они собрали все эти сокровища, увязали в синее полотенце и отнесли в кабинет Штальшмидта для его рассмотрения. Эти немногочисленные жалкие мелочи представляли собой большую эмоциональную ценность для приговоренных, и Штальшмидт злорадствовал, разглядывая их.
Лейтенант Ольсен вернулся с пыточной прогулки и остановился в смятении на пороге камеры. Хотя стены были голыми, Штевер ухитрился перевернуть все вверх тормашками, и сразу же стало ясно, что там шел обыск. Ольсен бросился на койку и принялся лихорадочно шарить под матрацем; там не было ничего. Всхлипывая, он свалился на пол, тут дверь открылась, и в проеме бесшумно возник Штевер, державший между большим и указательным пальцем маленькую желтую капсулу.
— Уж не ее ли, случайно, ищешь?
Он стоял в двери, глумливо улыбаясь. Ольсен подскочил и отчаянно бросился к капсуле, но дубинка Штевера беспощадно заколотила его по голове, по плечам и заставила отступить к окну.
— Стоять смирно, когда перед тобой обер-ефрейтор! Ты уже должен знать правила!
Дрожавший Ольсен вытянулся, утирая нос тыльной стороной ладони.
Штевер поглядел на капсулу и покачал головой.
— Ловкая ты бестия, ничего не скажешь. Где взял ее? Давно она у тебя? Недавно, иначе бы я узнал о ней. Он искушающе держал капсулу едва вне пределов его досягаемости. — Хотел проглотить ее перед тем, как поведут на эшафот, да? Предпринято столько хлопот, чтобы устроить тебе приличные похороны, столько денег затрачено на тебя, и вот твоя благодарность! Как только не стыдно! Имей в виду, — глубокомысленно продолжал он, — для меня это не такое уж удивление. Я догадывался, что ты что-то замышляешь. Слишком уж спокойно ты воспринимал все. У меня большой опыт в таких делах — я повидал больше шедших на смерть, чем ты — горячих обедов. Кое-кто думает, что я тупой. И вот тут они ошибаются, я знаю все, что происходит в тюрьме, у меня даже на заднице есть глаза. Поэтому я сумел избежать многих осложнений. Я знаю все правила и соблюдаю их. Если кто прикажет что-то неположенное, записываю на бумажку. Таким образом, меня ни в чем нельзя обвинить. Подходят ко мне и говорят: «Штевер, ты совершил убийство, ты преступник». Я тут же показываю приказ, написанный черным по белому. А я всего навсего обер-ефрейтор, только исполняю то, что мне велят.
Штевер положил капсулу на ладонь и воззрился на нее с любопытством.
— Как действуют эти штуки? Убивают мгновенно, да? — Он засмеялся. — Пожалуй, дам ее штальшмидтовской кошке. На днях она пыталась оцарапать меня, и я сказал этой твари, что сверну ей башку при первой возможности. Ну, результат будет тем же самым!
Лейтенант Ольсен стоял навытяжку. Нижняя губа его дрожала, в глазах все туманилось из-за бегущих по щекам и падающих на пол слез. Эта капсула была его тузом в рукаве, драгоценным козырем, единственным спасением. Сознание, что в его силах решать, когда и где умереть от своей, а не чьей-то руки, поддерживало его в течение долгих недель заключения. И теперь он злобно клял себя за то, что сдуру не принял капсулу, едва окончился суд. Кто, кроме патологического оптимиста, будет ждать так долго, отчаиваясь и все-таки надеясь на помилование в последнюю минуту, которого не будет?
Он посмотрел на Штевера и умоляюще протянул руку.
— Отдай мне ее, Штевер. Ради бога, отдай!
— Извини, — ответил Штевер, — никак не могу. Запрещено правилами, понимаешь? Притом гестаповцы жаждут крови, и если не прольется твоя, очень может быть, что вместо нее они потребуют моей. — Покачал головой. — Ты же не станешь просить меня об этом, так ведь? — рассудительно сказал он. — Законы над нами одни и те же. Но у меня есть другое, что может тебя заинтересовать. Раньше не мог отдать, Штальшмидт не позволяет приговоренным получать письма — вдруг чернила будут отравленными. Такое однажды случилось — не здесь, в Мюнхене. Из-за этого было много шума, и теперь Штальшмидт задерживает все письма. Но это я ухитрился пронести для тебя. С нарушением правил, естественно. Я очень рисковал. Ты должен быть благодарен мне. Возможно, оно от того невысокого со шрамом. Который приходил тебя навещать.
Лейтенант Ольсен утер рукавом глаза и равнодушно взял письмо. Штевер смотрел на него, прищурясь.
— Только прочти. Не пытайся съесть.
Ольсен быстро пробежал глазами несколько строчек. Письмо было от Старика, но теперь, когда он лишился капсулы, ничто не могло его интересовать, ничто не могло утешить.
Штевер нетерпеливо выхватил его у лейтенанта и стал читать.
— Кто этот Альфред, о котором он пишет? Тот тип со шрамом, так ведь? — Взглянул на Ольсена, тот кивнул. — Не знаю, в чем тут дело, но, мне кажется, он на меня зол. С чего, не понимаю. В конце концов, я всего-навсего обер-ефрейтор, не моя вина, что людям приходится умирать.