Нарушенная клятва
Шрифт:
— Что случилось? — уже с искренним сочувствием спросил Мэтью. — Какие-то проблемы? Что-то с матушкой?
— Нет, сэр, со мной все в порядке, и с мамой тоже. Это из-за мальчика…
— Что?! Что случилось с мальчиком?
— Тилли… мисс Тилли… она возила его в Ньюкасл к доктору. Он говорит, что мальчик ослепнет.
Мэтью побледнел, его глаза сузились, губы беззвучно шевелились, повторяя слово «ослепнет».
— Мисс Тилли… она…
Не дослушав, Мэтью, перепрыгивая через две ступеньки, опрометью взлетел по лестнице, пронесся по галерее и коридору и распахнул первую попавшуюся дверь. Это была пустая классная комната. Мэтью стоял, переводя взгляд с одной двери на другую: он не бывал на этой
Мэтью рванулся к этой двери, но повернул ручку осторожно. Тилли лежала на кровати, спиной к нему, одной рукой обняв лежавшего рядом сына. Она не пошевелилась, наверное, подумала, что это пришел кто-нибудь из Дрю, но когда Мэтью положил руку ей на плечо, порывисто обернулась, как ужаленная, и уставилась на него.
В ее лице не было ни кровинки: то была не бледность живой плоти, а цвет беленого полотна. Ее сухие глаза — два черных колодца — были наполнены болью, рот приоткрыт, губы вздрагивали. Убрав руку с ее плеча, Мэтью поднял ребенка, поднес его к окну и заглянул ему в глаза. Они были темные, синие.
Малыш улыбнулся ему и потянулся ручонками к его лицу, стараясь ухватить за щеку.
— Что он сказал? — Задавая этот вопрос, Мэтью смотрел на ребенка, но когда Тилли не ответила, повернул голову к ней.
Она сидела на краю кровати, наклонясь вперед. Ее голос прозвучал как шелест:
— Он сказал, что ничего не может сделать… Левый… Левый глаз уже не видит. Правому на какое-то время помогут очки, но…
Не договорив, она отвернулась и упала лицом в подушку. Быстро подойдя к кровати, Мэтью положил ребенка рядом, потом, обойдя кровать, опустился на колени рядом с Тилли, обнял ее за плечи, привлек к себе и, когда она подняла лицо, сказал:
— Не надо… не надо плакать так.
Она склонила голову, слезы потекли еще обильнее.
— Пожалуйста, пожалуйста, Троттер, — взмолился он. — Не надо так плакать, иначе мне конец. Не надо.
Из ее груди вырвался сдавленный стон. Мэтью с силой зажмурился и закусил нижнюю губу.
— Надо было все-таки отдать под суд эту женщину.
У Тилли перехватило дыхание. Казалось, каждая клеточка ее тела сейчас источала слезы. И этот ком в горле, душащий ее, не дающий дышать… О, если бы можно было прямо сейчас умереть и взять сына с собой!
— Тилли! Тилли! О Господи! Тилли… — Мэтью сидел на краю кровати рядом с ней, его руки обвились вокруг нее.
Дышать ей стало еще труднее — теперь ее голова была тесно прижата к его шее, и он говорил, говорил, говорил. Его рука начала гладить ее волосы, приподняла ее лицо навстречу его лицу. Она не видела ничего — она могла только слышать. Слышать, как он повторяет ее имя:
— Тилли! О, Тилли!
Точно так же говорил его отец: «Тилли! О, Тилли!»
Она должна освободиться, оттолкнуть его, так нельзя, она собирается выйти замуж на Стива. Стив будет ее спасением. Но она не желала спасения: в этот момент она страстно желала только двух вещей — чтобы ее сын видел и чтобы руки этого человека обнимали ее, а губы всегда прикасались к ее лицу, как сейчас. Но это нехорошо, так нельзя, никак нельзя. И потом, она ведь старше этого человека, хотя выглядит намного моложе; а он — он не молод, он никогда не был молодым. Он сильный, решительный, ей будет безопасно с ним — всегда, везде. А он все говорил, говорил, говорил…
Он вытирал ее глаза, ее лицо своим платком и все время шептал:
— О, любовь моя! Любовь моя! Ты ведь знаешь, ты ведь всегда знала, правда? Когда я ненавидел тебя — я любил тебя. Когда я узнал, что ты подарила отцу ребенка, наверное, я убил бы тебя, если бы оказался рядом. Теперь я люблю его, — он взглянул на малыша, — но тебя я люблю не так, как люблю его. То, что я чувствую к тебе — это прошлая любовь, Тилли. Это как бешенство, как дикое безумие, которое только нарастало с годами. Это как злая болезнь. Временами я начинал бояться, что умру от нее. И я умру, Тилли, если у меня не будет тебя. Но прежде, чем я умру — я знаю — я сделаю несчастными очень многих. Такой вот я человек, Тилли: если я сам несчастлив, я делаю несчастными и других. Я не могу страдать один. А я умею делать людей несчастными — я могу становиться настоящим чудовищем. Я знаю себя, Тилли. Во мне есть что-то низкое, злобное. Я знал об этом еще когда был ребенком. И ты тоже знала, правда? Но если бы ты положила на другую чашу весов свою любовь, я мог бы стать святым — по крайней мере, любящим и великодушным. О, моя дорогая, дорогая… Тилли… — Его губы осторожно касались ее губ — не целовали, просто касались, и он говорил, говорил, говорил… — Вот как ты действуешь на мужчин, вот как ты всегда действовала на меня. Я любил даже свои кошмары, ведь причиной их была ты, Троттер, Троттер. С первой же секунды, стоило тебе войти в нашу детскую, я стал твоим — весь, со всем тем хорошим и плохим, что во мне было. О, Тилли! Моя Тилли. Я боготворю тебя. Если бы Бог был женщиной, ты была бы моим Богом… ты и есть мой Бог, мое божество, единственное, чего я хочу в этой жизни. Дорогая моя, дорогая… не отталкивай меня, прошу тебя.
— Мэтью… — она произнесла это имя с трудом, как будто оно было тяжелее свинца, — Мэтью… нельзя… нельзя…
— Можно и должно. Ты слышишь меня, Тилли Троттер? — Он сжал ладонями ее лицо. — Можно и должно. Мы должны быть вместе! Моя жизнь потеряет всякий смысл, если мы не будем вместе. Это началось с самой первой секунды. Я родился только тогда, когда мне было десять лет — в тот самый момент, когда ты склонилась над моей кроваткой… там, в той комнате. — Он махнул рукой в сторону двери. — С того мгновения и по сей день ты никогда не отпускала меня. Когда ты оказалась рядом с моим отцом, я оказался в аду.
— Но… но это же нехорошо, скверно… грязно… Я не могу…
— Не говори так! — Его голос стал жестким. — В этом нет ничего грязного. Только случайность свела тебя с моим отцом. В тебе было больше жалости и сострадания. Ну, конечно, ты была нужна ему. Какому мужчине, подвернись ему такой случай, ты не стала бы нужна! Теперь я не упрекаю отца, я не упрекаю тебя, но ты была моей еще задолго до того, как стала принадлежать ему. Скажи мне… посмотри мне в глаза. Ну же, посмотри на меня, Тилли Троттер, посмотри мне в глаза и скажи, что не любишь меня.
И она посмотрела ему в глаза. А сказала: «О, Мэтью! Мэтью!» — и снова оказалась в его объятиях. Страх, живший в ней, исчез, оставив вместо себя какое-то новое, мучительное чувство. Ответив на поцелуй Мэтью с яростной страстью, какой никогда не пробуждал в ней его отец, Тилли поняла, что в свои тридцать два года впервые испытывает иную любовь — не ту, что она некогда питала к Симону Бентвуду, и не ту нежность, которую испытывала к Марку Сопвиту, а такую любовь, которая должна приходить к каждой женщине в юности. Как будто время повернуло вспять, и шесть лет разницы между ними уже не имели ровно никакого значения.
Когда их губы разомкнулись и они посмотрели друг на друга, Тилли поняла, что, пока жива, не забудет выражения лица Мэтью в эту минуту. Это было лицо человека, наконец получившего свободу после долгих лет заточения. В его глазах горел огонь такой любви, что Тилли сдалась окончательно.
— Мы обвенчаемся еще до отъезда в Америку.
— Что?! — Она оторопела.
— Я должен отплыть четвертого числа следующего месяца.
— Но… но, Мэтью…
— Никаких «но». Никаких «но». — Он прижал два пальца к ее губам.