Наряд Мнемозины
Шрифт:
К полудню автомобиль, промчавшись без остановок по равнинной дороге, выехал на узкое шоссе предгорья, еще прямое, но уже стиснутое пологими холмами. То и дело выскакивая на встречную полосу, он обгонял своих неторопливых собратьев, наезжал, не сбавляя скорости, на дремотные тени облупленных стендов, приглашавших свернуть к ресторанчику, и проносился, исполненный гордого равнодушия, мимо уютных стоянок, где деревянные мишки, затаившись под сенью тутовника, струили в бездонные чаши водицу, выливая ее из треснутых амфор или из толстых раскрашенных бочек (что было для них гораздо сподручней); усыпляя медного ангела, асфальт, разогретый летучим солнцем, беспрестанно шипел под колесами, языки прозрачного пламени извивались бесшумно над его маслянистой поверхностью, и все, что виделось сквозь них в отдалении — дорожные знаки на тоненьких ножках, кусты, валуны, черно-белые столбики, — все приобретало призрачную подвижность. Временами ангелу казалось, что и встречные автомобили, выраставшие, как дождевые пузыри,
— Горы!
— Где они, где они? — спрашивал ты, чуть не плача. И, двигая медными глазками, смотрел то на купы деревьев вдали, то на изломанный лучик света, отмечавший границу сиреневых туч и похожий на чудом застывшую молнию. Ты так и не понял тогда, что краешки этих оплавленных туч и были вершинами гор. А теперь... Что ж, теперь я, наверное, смог бы тебе показать те неприметные с первого взгляда детали, которые разоблачают этот извечный обман... Но, ангел! Мой ангел! Я бы отдал тебе с радостью всю бесполезную изощренность глаза, тупо привыкшего к миру, за один только миг того невозвратного и уже недоступного мне неведения, в котором ты, успокоившись (штурвальный показывал на них), говорил себе: «Вот они, горы!», глядя с восторгом на купы деревьев.
Кажется, именно на этой луговой дороге возникли в мерцающем облаке бабочек две комически контрастирующие фигуры: толстенный, двухметрового роста бугай в картонной ковбойской шляпе, с каштановой бородою и маленький, в палевом легком костюмчике, прилежно подстриженный господинчик, очень подвижный и белобрысый, с младенчески свежим лицом. Бугай, картинно отставив ногу, обутую в красный с загнутым носом сапог, стоял, подбоченившись, на кромке асфальта и отрешенно поглядывал в небо, а белобрысый то и дело выскакивал навстречу автомобилям, которые, ловко объезжая его, уносились прочь и которым он посылал вдогонку один и тот же похабный жест. На обочине, там, где стоял бугай, возвышалась баснословных размеров, не меньше кургана, куча из чемоданов, коробок, фанерных баулов и всевозможных сумок, начиная от худеньких ридикюлей и кончая пузатыми саквояжами; по лугу были разбросаны в беспорядке мешки, узелки, перевернутые клетки с пестрыми птичками и какими-то мелкими зверушками, а чуть поодаль от кучи стоял бильярдный стол с двумя киями, бережно положенными на бордюрчики, и с лимонного цвета шарами, два из которых явно томились в ожидании дуплета: партия, по-видимому, была отложена.
Штурвальный, резко нажав на тормоз, успел остановить автомобиль на таком расстоянии от белобрысого, что ангелу виден был даже обломанный усик на лобике шпанской мушки, навеки застывшей с приподнятой лапкой в янтарной пуговице палевого пиджака. Белобрысый как-то уж очень по-хозяйски похлопал ладонью по капоту, не спеша подошел к водительской дверце, стукнув на ходу тупоносым ботинком по колесу (хорошо ли накачано), и просунул свою пахнущую одеколоном голову в открытое окно.
— Улыбайся, — сказал он штурвальному.
— Почему? — спросил Демиург, нахмурившись.
— Да нет, это я так, дружище! Не обижайся. У тебя отличный автомобиль и прелестная женушка (Аделаида Ивановна фыркнула, глянув с презрением в лучезарное лицо белобрысого, и отвернулась, поправляя стеклянную бомбилатку на низенькой тулье фетровой шляпы), а сынишка, сынишка какой! — затараторил он, заметив Уриила на заднем сиденье. — Кучерявенький, беленький, как ангелочек! Ух ты мой милый! Сколько же годиков?
— Семь! — громко сказал Уриил и, открыв дверцу, выскочил из автомобиля. — Дяденька, откуда у вас такие пуговицы?.. Там какие-то жучки и блошки!.. Они уже умерли?
— Преставились! Царствие им небесное... Улыбайся, дружок (Уриил улыбнулся). Если тебе интересно — откуда, то я скажу тебе с удовольствием — я купил этот костюмчик в Святой Такма-Но-Харе, — это такая малюсенькая страна посреди ослепительных гор, и там до черта всяких жучков и птичек. Райская страна, — добавил он и вытащил из нагрудного кармана маникюрные ножницы. Пощелкав ими в воздухе, как это делает парикмахер (для устрашения, что ли?), он быстро отчикал и подал Уриилу пуговицу... Ту самую, ангел, в которой шпанская мушка никогда не опустит лапку. Она лежит теперь у меня в столе, и я не могу представить, как обходилась бы Мнемозина без таких вот наивных подсказок — маленьких безделушек, впитавших в себя пространство и время. Наверное, ей пришлось бы много и отчаянно выдумывать, растрачивая свою энергию на сотворение сгинувших мелочей, которых всегда почему-то так жаждут ее капризные и придирчивые жрецы, втайне не верующие в беспредельность ее могущества. «Яви, Мнемозина, чудо! стенают они. — Воскреси! Воскреси!» И ты, Мнемозина, повинуясь их горестным воплям, бросаешь им под ноги пеструю россыпь образов. Но не сияют глаза их радостью, и лишь смятение в душах жрецов, они поднимют с земли какие-то странные и незнакомые им вещицы: черную бабочку в искрах, чьи-то расшитые бисером туфли, усы, арбалет, пучок фиолетовых перьев и медного купидончика, — весь этот опереточный реквизит. И вот выступает один из жрецов, он держит в руке янтарную пуговицу. И он говорит: «Ты лжешь, Мнемозина! Это не есть воскрешение! Ты сотворила все это, насмешница, из придорожной пыли! И эта пуговица, она тоже поддельная, я не помню такой... Бейте ее камнями, братья!» И жрецы поднимают камни. И посылают проклятия твоим блистательным храмам... Но нет, нет, пуговица настоящая, ты можешь подсматривать в нее, Мнемозина, она лежит в моем столе, в левом ящике, она чистейший осколок реальности, и я даже подумываю пришить ее на пиджак...
— А у нас дела плохи, — сказал белобрысый, обращаясь к штурвальному. — Наш аэроплан сгорел! Да-да, у нас был отличный аэроплан, с двумя моторами и с маленьким бассейном на крыше. Мы прекрасно долетели на нем от самой Такма-Но-Хары вот до этого лужочка. А тут он — бац! и сгорел. Печально, не правда ли?
— Печально, — согласился штурвальный.
— А что вы делали... вот в этой... стране? — поинтересовалась Аделаида Ивановна.
— В Такма-Но-Харе?.. Мы были на гастролях, — ответил белобрысый, не задумываясь. — Ах, я же вам не представился... Артист цирка Тимофей Воротынский. Вы, конечно, не слышали... Я маленький артист, незначительный эквилибристишка. Но зато Гедеон, — он показал на бугая, который так и стоял, подбоченившись, на кромке асфальта, даже ни разу не взглянув на автомобиль, — Гедеон Несветаев — это фигура! Это величайший, величайший (настырный элатив прозвучал в устах белобрысого трижды, и как раз белобрысый зачем-то подмигивал Уриилу), величайший дрессировщик медведей!
— Ура, — сказал штурвальный. — Я рад, Тимофей. Но мы, понимаешь ли, очень торопимся.
— К морю?
— Да, к морю.
— Я вам завидую. Если б вы знали, как мы с Гедеоном мечтали о море! Мы мчались, летели, но наш аэроплан... Мы погибнем здесь, нас никто не берет! А мы страшно, страшно устали, нам нужен отдых, мы так много работали в Такма-Но-Харе, бедный Гедеон падал прямо на арене, и медведи уносили его за кулисы... Не бросайте же нас! Хотите, мы вам заплатим? У нас много денег, вот! вот! — Белобрысый вытащил из внутреннего кармана пиджака запечатанную пачку и, разломив ее, раскрыл веером денежные знаки. Они были, по всей видимости, иностранные, с вычурными виньетками по уголкам, с какими-то неуместными изображениями клоунских колпачков, гармошек и дамских туфелек вперемешку с черными, траурно поникшими розами и сосновыми венками, в одном из которых красовался портрет упитанной, самодовольно улыбающейся королевы; ангелу она показалась похожей на водительницу голубого пикапа, правда, во лбу ее не было золоченого рога. — Это такманохарские деньги, — пояснил эквилибрист. — В Такма-Но-Харе вы можете купить на них целую гору вместе с ледниками и водопадами...
— И вот таких пуговиц? — спросил Уриил.
— Миллион таких пуговиц — на одну бумажку, — ответил эквилибрист уверенно.
— Деньги нам не нужны, — усмехнулся штурвальный. — Что будем делать, Ада?
— Решайте сами, Демиург Александрович... Посмотрите, сколько у них багажа, куда мы его денем?
— Если только на крышу, — осторожно предположил штурвальный.
— На крышу! На крышу! — подхватил белобрысый. — Гедеон, скорее сюда! Эти сердечные люди повезут нас на море!
Дрессировщик медведей неохотно сдвинулся с места. Он подошел к автомобилю и, сняв шляпу, молча поклонился — сначала штурвальному и Уриилу, а потом, с кряхтением встав на одно колено, Аделаиде Ивановне. Он хотел было поклониться и дворничихе, но она стояла на подножке до того неподвижно, одетая в латы и в забранный шлем с плюмажем, что он, приняв ее за какое-то особое украшение автомобиля, кланяться передумал, а только потрогал с любопытством красное древко ее алебарды и произнес артистическим басом:
— Недурно.
Эквилибрист тем временем, установив рядом с автомобилем стремянку, уже перетаскивал чемоданы. Он бойко командовал Уриилом, вызвавшимся ему помогать («Нет, сначала вот этот портфельчик, дружок, улыбайся!»), ловко взбегал по стремянке на крышу, разматывал веревки и между делом, развлекая Уриила своим искусством, перепрыгивал с крыши на кончик антенны и вращался на нем, как флюгер, посылая из обеих ладоней воздушные поцелуи (даже Аделаида Ивановна, оценив этот номер, невольно воскликнула «браво!» и в награду артисту бросила ему из окошка свой веер).