Наряд Мнемозины

Отрошенко Владислав Олегович

— Нет-нет, драгоценная герцогиня, не надо мне помогать, — настаивал он, — ужин сегодня будет готовить Арнольдик!

И он действительно приготовил ужин: быстро и ловко сварил в котелке уже пригревшихся и задремавших в клетках дрессировщика мелких зверушек... о боже! Ты сама теперь дремлешь, моя Мнемозина, и что-то бормочешь во сне... Он сварил картофельный суп, приготовил два чайничка кофе, нарезал тонкими ломтиками консервированное мясо, и когда раскладной алюминиевый стол, заставленный бумажными салфетками, уже был накрыт, кавалер принес из багажника печенье и бутылку вина.

— Тимоша! Тимоша! — закричал он, завидев эквилибриста, спустившегося к автомобилю за очередным ящиком. — Садись за стол, мы тебя приглашаем!

Эквилибрист только выругался

в ответ, сплюнул под ноги и, навьючив на себя и ящик, и сумку, и еще два чемодана, полез на отрог.

— Не хочет... Ну что ж, начнем без него. К столу, мои дорогие! — Кавалер рассадил всех по своему разумению: штурвального спиною к костру («Вот сюда, Демиург Александрович, вам будет теплее»), Аделаиду Ивановну — по левую руку от него, сам сел по правую, а Уриила посадил напротив Демиурга. Суп и мясо все ели с удовольствием. Аделаида Ивановна нахваливала кавалера («Молодец, молодец, мой маленький старикашечка, вкусно все приготовил»), а тот, отправляя в рот один за другим ломтики мяса, отпивая вино из глиняной пиалки, еще успевал развлекать ее своими рассказиками о «славном герцоге»:

— За ужином Филипп был всегда молчаливым и хмурым, вот таким же, как теперь Демиург Александрович... Вы слушаете меня, Аделаида Ивановна? («Конечно, мой козлик».) Нет, вы смотрите на море — бросьте, мы еще налюбуемся на него вдоволь... Так вот, однажды мы ужинали с герцогом в моем замке, с ним были прекрасная Изабелла и несколько незначительных барончиков с женами, и герцог разговорился, да так, что целый час не мог остановиться; все рассказывал и рассказывал о своих ужасных видениях, о каких-то кошмарных снах, говорил, что будто является к нему по ночам архангел Гавриил, да не такой, знаете ли, благостный, как его пишут на картинах, а в черных одеяниях, злой, со страшным, перекошенным ртом, заносит над ним копье и кричит: «Ты! Ты, греховодник, родил на свет пакостного Иуду!..» Подлить тебе супчику, Уриил? («Нет, господин кавалер, спасибо».)

— Так что же герцог?

— Герцог, Аделаида Ивановна, долго рассказывал о том, как он спорит с архангелом, как молит его о пощаде, а потом вдруг замолчал, отвел глаза в сторону и шепчет мне: «Арнольдик, держи собаку!» Простите, герцог, говорю я, какую собаку? «Вот эту!!» — уже кричит он и показывает пальцем на паркет. «Она хочет вцепиться мне в горло, ты разве не видишь, мерзавец!» Простите, герцог, здесь нет собаки. «Нет? Ах, нет!! Ну тогда пусть вон тот барон встанет на четвереньки и лает, лает! Черт побери!»

— И барон, конечно же, подчинился?

— Да, да, Аделаида Ивановна, подчинился. Герцог ведь был в болезненном состоянии — воспоминания о снах удручили его. И надо было его как-то утешить. Вот барон и утешил... Правда, герцог потом мне признался, что он, знаете ли, спаясничал, что никакие архангелы ему не снятся — ему просто хотелось поставить барона на четвереньки, потому что тот за ужином слишком влюбленно смотрел на прекрасную Изабеллу. А в другой раз...

— Арнольдик! — перебил его штурвальный. — Костер совсем не греет. Мне холодно.

— Не греет?.. Ах вы, мой милый, да вы же просто устали — все за рулем, за рулем! Хотите, я принесу вам плед?

— Нет, Арнольдик, согрей вина.

— Сию минуту, Демиург Александрович! — Кавалер схватил со стола бутылку и подбежал к костру. Пламя поднималось по-прежнему высоко; оно стояло за спиной Демиурга ровным, почти неподвижным столбом, только самые кончики его плясали где-то в ночных небесах, под звездами, разбрасывая жаркую пыль. Золоторунный рыцарь вылил вино в котелок, пристроил его на камне возле огня, и, когда красноватая пена поднялась, зашипела, выползая на раскаленный камень, он быстро помешал жидкость деревянным черпаком, — и вот тогда, Мнемозина, он действительно кинул в посудину пеструю птичку, мгновенно задушив ее большим и указательным пальцами.

Пил ли штурвальный это вино, или выплеснул его в костер (или в лицо кавалеру?), — этого я не могу припомнить, мой ангел. И Мнемозина мне отвечает уклончиво: «Пустяки, пустяки, — говорит

она торопливо, — может быть, пил, тебе что за дело!» И, не желая больше прибавить ни слова, рассказывает мне с чрезмерным и явно фальшивым восторгом о том, как Уриил смотрел на алые искры, летевшие от костра, на звезды, на светлячков, носившихся над мысом, как он восхищался их несомненным сходством и нарочно щурил глаза, чтоб невозможно было уже разобрать, где светляки, где звезды, где искры... где пурпурные капли вина на усах Демиурга... Все соединилось в одну сияющую картину, и светляки казались менее подвижными, чем звезды, а звезды — такими же летучими, как искры. Уриилу хотелось составить из этих точечек какое-нибудь диковинное созвездие, какой-нибудь невиданный узор, но точечки не подчинялись его воле, они разлетались в разные стороны, и лишь один раз, ненадолго, они поднялись все разом в небо и там застыли, и Уриил увидел огромную, сверкавшую багровыми огнями бабочку штурвального — луна изображала жемчужину в этом мгновенном созвездии... Штурвальный допил горячее вино, поставил пиалку на стол. Вино его согрело, щеки стали розовыми, чересчур розовыми, и блестели, точно они покрылись лаком. Лицо Демиурга приветливо улыбалось — оно показалось Уриилу необычайно праздничным, как пластмассовое личико Деда Мороза, на нем даже появились серебряные искорки. Кавалер успел еще налить вина Аделаиде Ивановне, прежде чем на отроге, на верхней его террасе, загремели литавры и взвыли трубы.

— Представление начинается! — донесся бас дрессировщика.

Уриил оглянулся и увидел подсвеченный прожекторами, расписной шатер, возвышавшийся на отроге.

— А вот и цирк наладили! — радостно воскликнул кавалер. — Пойдемте смотреть.

— Я не хочу, — возразил штурвальный. — Мы с Аделаидой Ивановной искупаемся, а ты, Арнольдик, сходи посмотри и возьми с собой Уриила.

— Как знаете, Демиург Александрович. Пойдем, дружочек. — Кавалер схватил мальчика за руку, и они поднялись к шатру.

У входа стояла дворничиха. Ее панцирь был покрашен серебрянкой, алебарда увита цветами. Завидев зрителей, она (дрессировщик, видимо, ее научил) поклонилась и отодвинула брезентовый полог. Арена была наполовину закрыта фиолетовым бархатным занавесом с пришитыми к нему тряпичными звездочками, другая ее часть была украшена какими-то странными декорациями: она была посыпана мелкими камешками, кое-где торчали проволочные кустики с картонными листочками и деревца с кривыми стволами и ветками, обмотанными гофрированной бумагой, повсюду возвышались ребристые валуны, покрашенные черной и серой краской и сделанные, по-видимому, из папье-маше: к некоторым из них были приклеены плюшевые зеленые лоскуточки, изображавшие мох; в воздухе болтались, подвешенные на ниточках, стеклянные жучки, они вспыхивали наподобие светлячков, но только значительно ярче; чуть пониже светляков висели (тоже на ниточках) алые угольки, состряпанные из фольги и подсвеченные изнутри электрическими лампочками; возле занавеса стояли какие-то громоздкие приспособления в виде пушек и мельниц.

— Подожди меня здесь, — сказал кавалер и, посадив Уриила на стул посреди декораций, исчез за занавесом. В цирке не было слышно ни единого звука, весь шатер был наполнен мягкой завораживающей тишиной. Два небольших прожектора освещали безмолвную арену, скрестив голубые лучи напротив занавеса. Вскоре в одном из этих лучей появился кавалер. Он был в своем орденском одеянии, которое Уриил до этого видел на нем лишь однажды: перед самым отъездом на море кавалер примерил его в гараже, покрутился в нем с полчаса, пока штурвальный подтягивал какие-то гайки в моторе, потом сложил в сундучок; тогда он в этом наряде выглядел нелепо, теперь же все сидело на нем изящно — и ярко-красный толар, и пурпурная мантия в золоченых крестах и искрах, и красная шляпа с огромными полями, опушенная беличьим мехом, и даже сапожки из красного же сафьяна. На груди кавалера висел на плоской цепи его орденский знак — отлитая из золота шкура барана с мертвой головкой и с ножками, на которых сверкали алмазные копытца.