Нарымские этюды
Шрифт:
Шабалок
Сколько помнят старики, тот ручей всегда проклинали.
Пробегал он как раз через тропку и постоянно подшучивал над людьми. То вроде высохнет, хоть в тапочках проходи, то наполнится весь до краев тяжелой студеной водой, впору сапоги с отворотами обувать.
И так чуть не каждый день, а то и на день по нескольку раз. Подземные ключи, что ли, с ним соединялись?
Люди проклинали этот ручей, но почему-то не трогали. Может, потому, что думали — связан он с темными силами, а может, потому, что находился он далеко за деревней и пользовались тропкой один-единственный месяц в году, в сенокос, когда не до переправ хороших, не до удобств.
Но вот, рассказывают, купил корову степенный, хозяйственный старик Шабалок и, прежде чем отправиться на покос, долго ходил по лугам, присматривался, приглядывался. Потом попросил у богатого соседа лошадь, нагрузил в телегу осиннику и поехал к ручью. И только после того, как наладил добрый мостик, вернулся в деревню и стал отбивать литовку.
С той поры, говорят, и пошло.
— Ты где косить собираешься?
— Да где же, за Шабалком…
— Ты по какой дороге за сеном поедешь?
— По Шабалку…
Сперва с чьей-то легкой руки Шабалком назвали Шабалков мост, потом ручей, потом всю тропу, потом луг, что начинается за ручьем, а сейчас уже все заречье с озерами, пожнями, перелесками и ягодниками так называют.
— Ты это куда рыбачить собрался?
— К Шабалку.
— Где это, девоньки, ягоды столь насобирали?
— Да где же, у Шабалка…
Давно уже нету в помине никакого осинового мостика, и ручей-то, говорят, еще в тридцатые годы начисто высох, и стариковы кости давным-давно с землей перемешались, а вот память о добром человеке живет.
Дело
Зной — дышать нечем. Я сижу на берегу речки Галки, смотрю в небо. Там ни облачка, ни тучки, ни пятнышка. Чистота. Небо кажется белесым, будто вылиняло на солнце.
«Еще раз искупаться, что ли?» — думаю я и тут чувствую — по телу неприятный зуд. Рывком приподнимаюсь на локтях и вижу: поперек живота проворно бежит рыжий лесной муравей, Я подставляю под него ладошку и отбрасываю непрошеного гостя в сторону, за одеяло, на котором лежу. Проходит минута и снова по телу щекотка. Что за напасть?
Осторожно хватаю муравья и снова выдворяю вон. Но теперь уже не ложусь. Наблюдаю.
Муравей копошится какое-то время в траве, потом взбирается на одеяло и снова мчится в прежнем направлении.
Не дав муравью добежать до края одеяла, я опять беру его и опять водворяю на прежнее место. И он опять, как ни в чем не бывало, направляется в тот же путь.
Так повторяется несколько раз.
Усталый и удивленный, я опускаю руки. Догадываюсь: видимо, муравей получил какое-то важное задание, торопится, и ему плевать на все препятствия.
Он делает дело.
Дары Васюганья
Всю ночь мне снился большой белый гриб…
Полмесяца назад, в воскресенье, я весь день с Анатолием Золотухиным пробродил по Тимирязевскому бору под Томском, нарезав полутораведерную корзину грибов: желтых, холодных и ломких, как пряник, сырых груздей, упругих лисичек, скользких и ароматных пуговичек-маслят, крепких узорчатых рыжиков, зеленовато-бурых моховичков.
А когда выходил по чаще на тропку, возвращаясь домой, чуть не наскочил на какой-то дряхлый, почерневший от времени пень. Обойдя его стороной, я замедлил шаг и остановился. Что-то привлекло меня в этом пне, околдовало, заворожило. А вот что — я никак не мог осознать. Возвратился, осмотрел пень как следует и в одной из его щелей-надтресов вдруг увидел какое-то желтовато-светлое пятнышко. Тронул старичка за край среза, пошатнул — и пень рассыпался в труху. А посредине этой трухи я увидел огромный, с тарелку величиной красавец — мясистый, крепкий, тугой белый гриб.
И вот уже две недели мне снится этот свежий, не тронутый нигде червем великан. Будто я тянусь, тянусь к нему и никак не могу дотянуться…
Кто-то тронул меня за плечо. Я дернулся от внезапного прикосновения и проснулся. Передо мной стоял Анатолий.
— Вставай, пора.
Я потянулся, огляделся по сторонам и с трудом сообразил, что нахожусь не дома, а в номере гостиницы, знакомой гостиницы лесного села Бакчар, в который мы приехали в этот раз на выходные по клюкву.
— Пора, — повторил Анатолий. — Машина уже разогрета…
На улице было темно и морозно. Под ногами хрустнули ледышки, плотно затянувшие лужи за ночь.
Высвечивая фарами придорожные, с красным листом осинники, мы около часа тряслись по извилистому, кочкастому проселку, потом, поставив машину на убогой лесной полянке, переплыли на плоту неширокую, окутанную туманами речку и еще долго-долго брели по ущербной лесной тропинке, то запинаясь о валежины и упругие, как пружины, корни, то чуть не по колени проваливаясь в черную болотную жижу, скрытую от глаза тоненькой корочкой мерзлой земли.
Наконец лес кончился, и перед глазами простерлась бескрайняя мшисто-унылая равнина, которую лишь кое-где оживляли реденькие, насквозь просвечивающиеся заросли сосенок, жиденькой лиственницы и карликовой березы, чахлой, в лишаях.
Это было начало — южный край — огромных Васюганских болот, занимавших почти две третьих земли необъятного Томского севера.
— Пойдем вон туда, — сказал Анатолий, — вон к той сосновой опушке. Я там прошлый год собирал.
Под ногами чавкало и плескалось. Сухие, мшистые еланки то и дело перемежались с заросшим осокой кочкарником, между которым желтела ржавая вода.