Насельники с Вороньей реки (сборник)
Шрифт:
– «Трудности перевода», – вздохнула Лена. – А как же Дерсу Узала, Улукиткан?
– Ну, я долго думал – почему такое место в описании традиций народов Крайнего Севера занимают старики. Ответ-то на поверхности. Мудрые старики северных народов мудры, потому что они старики, а не в силу своей национальной принадлежности. Я у Фейхтвангера вычитал замечательную поговорку: «Дьявол всё знает потому, что он стар, а не потому, что он дьявол». Нашему случаю она соответствует ну просто исключительно. То есть молодой пастух-чукча вообще очень неравнодушен к охоте. Он, как волк, убивает столько, сколько может убить, и его не удерживает ни сезон размножения, ни то, что перед ним самка или детёныши. Двадцатилетний пастух ведёт себя так: взлетает впереди с гнезда гага – он бьёт её влёт, забирает кладку и съедает яйца с зародышами. Сорокалетний, возможно, гагу и пощадит, но при встрече с дикими северными оленями будет убивать их столько, сколько сможет убить. Потому что искренне верит, что дикий северный олень, так же как и волк, – исконный враг домашнего оленя. И только лет в шестьдесят он набирает достаточно жизненного опыта, чтобы заниматься тем, что у вас принято называть «устойчивым природопользованием». Но к тому времени у него будет три сорокалетних сына и пять двадцатилетних внуков, которые будут вести себя так, как положено сорокалетним и двадцатилетним людям.
– Sustainable Natural Use, – нараспев произнесла Лена. – Мы с Лёшей всё время смеялись: как использование может быть устойчивым? Но ведь они чем-то отличаются от нас?
– Ну конечно. Помните у Визбора – «беспечней мы, чем в праздник эскимосы»? Есть правда в этой строке. Думаю, что если северный абориген жил всё время под таким суровым прессом внешней среды, то он обычно и не задумывался о будущем дальше, чем на сегодня. Сегодня жив – и отлично. Естественно, такое отношение сказывалось в целом на строе его мыслей. Как сейчас принято говорить – ментальности. Потому все эти долговременные планы абсолютно чужды как эскимосу, так и чукче, коряку, ненцу или нганасану. Потому как при словах «мы сейчас устроим здесь заповедник, а потом вы сможете делать в нём то, что хотите» они первую часть фразы отвергают напрочь. Как же так, заповедник – это что, у нас отнимут угодья? А вторую – просто не понимают, как Василий Иванович Чапаев на экзамене в академию «квадратный трёхчлен»: «да я себе такого и представить не могу».
– В смысле, что представить не могу? – Лена поела, расслабилась и сидела передо мной, жадно впитывая каждое слово.
– Да то, что зачем надо что-то делать ещё, чтобы делать что хочешь? Они и так делают что хотят. Потому-то, я подозреваю, никто на Чукотке Алексея и не понял.
– Его не поняли и здесь. – Лена шмыгнула носом. – Нигде не понимали.
– А в «Единой Земле»?
– Там? – она задумалась. – Там, наверное, больше, чем где-либо. Вы знаете, его мать ушла к анастасийцам, когда он поступил в институт. Уехала на Алтай, с того времени он её и не видел. Тусовался в дружине охраны природы, потом был в неформалах. Отец к нему всегда хорошо относился. Деньгами помогал. Он и сейчас помогает «Единой Земле» – поскольку верит, что они знают, где он сейчас. – Лена хлопнула глазами последний раз и зарыдала.
– А вы? – я осторожно взял её за руку.
– Я? – всхлипывая, произнесла она и машинально выпила последнюю рюмку. – Я знаю, что его больше нет. Уже год как знаю. Я чувствую, – она подняла глаза ко мне, и я подумал, что вот всё-таки очень красивые у неё глаза… – Женщины чувствуют такие вещи. Ведь именно это вы не хотите мне сказать?
Я замешкался, рассчитываясь с официантом. Отвечать на этот вопрос не входило в мои планы, по крайней мере, до завтрашнего разговора с Протасовым-отцом. Но когда мы собрались уходить, я обнаружил, что моя дама в буквальном смысле не держится на ногах и просто не в состоянии ответить на вопрос, куда её везти.
Вот так я и отвёз Лену к себе домой. Уложил в кровать, а сам просидел всю ночь у мерцающего экрана ноутбука, рассматривая старые фотографии таёжных и тундровых мест, вспоминая гортанные крики пастухов, хорканье северных оленей, хлюпанье тундровой жижи под болотными сапогами, гул мириад комаров, ветер и солнце на дальних хребтах, куда сегодня не залетают даже разбойничьи вертолёты камчатских браконьеров, горький чай из жестяной банки, громкий взлёт куропаток из-под ног и пронзительный гусиный крик в вышине – «ясный, как долг, и отчётливый, как жизненная задача».
Уже под утро я заснул.
Проснулся от запаха кофе. Девушка хозяйничала на кухне – судя по всему, жарила яичницу с гренками.
Я искренне надеялся, что она с утра забудет свои вчерашние умозаключения, равно как и две трети того, о чём я ей говорил.
Но ошибся.
– Валить мне надо из «Союза Земли», – взяла она с места в карьер, отодвигая компьютер и ставя передо мной чашку кофе и тарелку с омлетом.
– Это куда же, – хмыкнул я, – в «Единую Землю»?
– Да нет. Сам всё понимаешь. Туда, где жизнь. Реальная жизнь.
– Угу. Подумай чуток про реальную жизнь, а я вздремну маленько. Ты пока картинки посмотри.
Честно говоря, я рассчитывал, что Лена уйдёт домой. Однако, открыв глаза, обнаружил её за листанием фотографий моего цифрового альбома.
– Кофе ещё сварить? – Лена повернулась ко мне и показала пальцем на снимок, где я и семья юкагиров Кобелевых достраивали зимовье в верховьях реки Булун. – Господи, вы сами всё это видели…
Я не только это видел, но кое-что и сам создавал. Впрочем, обсуждать это мне не хотелось. Сегодня в моих планах была встреча с отцом Алексея, после чего я хотел передать собранные сведения капитану Свиридову, дабы он распорядился ими по своему разумению. Единственное, что мне не давало покоя, – это деньги. Если сто тысяч баксов были в момент убийства у Протасова при себе, кто-нибудь из насельников Вороньей реки должен был в ближайшее время покинуть Чукотку. Конечно, тащить такую сумму в наши дикие края прямо на себе мог только очень опрометчивый человек, но вообще-то вариант был не хуже любого другого.
Естественно, в присутствии Лены я ничего такого говорить вслух не стал, а вежливо осведомился, где она живёт, и, вызвав такси, проводил до дома.
Обитала она у подруги в Медведково, вернее, они вдвоём снимали какую-то квартирку. Родители у неё были преподаватели, которые принципиально не принимали современные условия жизни, ведь, с их точки зрения, человек был обязан всю свою жизнь работать на одном заводе, институте, в конторе, получить от неё квартиру, пенсию, ревматизм, подарки, гроб и место на кладбище от профсоюзного комитета. Они же, похоже, и «всунули» Лену в иняз, рассчитывая, что девушка со знанием английского языка без куска хлеба не останется. Им и в страшном сне не могло присниться, что к началу «нулевых» знание английского будет столь же прочно входить в профессиональные показатели, как арифметика и работа с компьютером, и само по себе кормить вряд ли кого-то сможет.
Как ни странно, мы оба испытывали некоторое неудобство, видимо оттого, что не переспали друг с другом. Но Лена была для этого слишком пьяна, а я уже был не в том возрасте, когда каждая дама рассматривается как неизбежный объект вожделения. Кроме того, вчера я находился слишком под впечатлением истории погибшего идеалиста. И это неприятное ощущение усугублялось тем, что печальный конец истории совершенно точно знал лишь я один.
И, как я подозревал, это был не совсем её конец.
Но пока всё выглядело, будто не случилось ничего. И я очень бы хотел, чтобы так оставалось в дальнейшем.
День предложений
Я позвонил Сергею Семёновичу Протасову, который немало удивился тому, что у меня оказался его прямой номер телефона. Он придирчиво попросил меня представиться и, услышав, что я независимый эксперт по организации охотничьих хозяйств на севере и востоке Сибири, попросил назвать организации, с которыми я сотрудничал в последнее время.
После этого знакомства, больше похожего на допрос, я перезвонил в Хихичан, где капитан Свиридов уже отходил ко сну.