Наш человек в Гаване
Шрифт:
Уормолд, глядя в зеркало, стал строить гримасы.
– Господи, что ты делаешь?
– Хотел себя рассмешить.
Милли захихикала.
– А я думала, что ты грустный и чем-то озабочен.
– Поэтому мне и захотелось посмеяться. Помнишь клоуна в прошлом году?
– Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.
– Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем не мешало быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.
– Мать-настоятельница говорит...
– Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном
– А я думала – на яблоке.
– Это одно и то же. Понадобилось только время, чтобы лорд Резерфорд расщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте, так же как и люди Хиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами, нам бы не грозило ничего дурного, кроме разве небольших ссадин... Да еще в известке немного перемажешься. Не учись на собственном опыте, Милли. Это губит душевный покой.
– А что ты делаешь сейчас?
– Хочу пошевелить ушами. Раньше я умел. А вот теперь не получается.
– Ты все еще скучаешь по маме?
– Иногда.
– Ты все еще ее любишь?
– Может быть. Время от времени.
– Она, наверно, была очень красивая в молодости?
– Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть.
– Ну, это уже старая.
– А ты ее совсем не помнишь?
– Плохо. Она ведь часто уезжала, правда?
– Да, часто.
– Я все-таки за нее молюсь.
– О чем ты молишься? Чтобы она вернулась?
– Конечно, нет, совсем не об этом. Мы можем обойтись и без нее. Я молюсь о том, чтобы она опять стала доброй католичкой.
– А я вот не католик.
– Ну, это совсем другое дело. Ты не ведаешь, что творишь.
– Да, пожалуй.
– Я не хочу тебя обидеть, папа. Но так говорят богословы. Ты будешь спасен, как все добрые язычники. Помнишь, как Сократ и Сетевайо.
– Какой Сетевайо?
– Король зулусов.
– О чем ты еще молишься?
– Ну, конечно, последнее время я больше налегала на лошадь...
Он поцеловал ее и пожелал спокойной ночи. Она спросила:
– Куда ты идешь?
– Мне надо кое-что уладить насчет лошади.
– Я причиняю тебе ужасно много хлопот! – сказала она не очень уверенно. Потом сладко вздохнула и укрылась простыней до самой шеи. – Как чудесно, что всегда получаешь то, о чем молишься, правда?
4
На всех углах ему предлагали: «Такси!», – словно он был приезжим, и вдоль бульвара через каждые несколько метров к нему по привычке, сам не веря в успех, приставал какой-нибудь сутенер: «Разрешите услужить вам, сэр?» – «Я знаю всех хорошеньких девочек». – «Хотите красивую женщину?» – «Открытки?» – «Угодно посмотреть возбуждающий фильм?» Они были еще совсем детьми, когда он приехал в Гавану; он, бывало, оставлял их постеречь машину и давал за это пять сентаво, и хотя они старели вместе с ним, привыкнуть к нему они так и не могли. Для них он все равно не был местным жителем, так и остался вечным туристом. Вот они и привязывались к нему: рано или поздно он, как и все остальные, захочет посмотреть «сверхчеловека», дающего сеанс в публичном доме «Сан-Франциско». Ну что ж, они по крайней мере тоже не желали учиться у жизни.
На углу Вирдудес его окликнул из «Чудо-бара» доктор Гассельбахер:
– Куда это вы так спешите, мистер Уормолд?
– У меня деловое свидание.
– Всегда есть время выпить рюмочку виски. – По тому, как он произнес слово «виски», было ясно, что у него время нашлось, и не на одну, а на много рюмок.
– Я и так опаздываю.
– В этом городе никто никуда не опаздывает, мистер Уормолд. А у меня для вас припасен подарок.
Уормолд вошел в бар. Он горько усмехнулся:
– Кому вы сочувствуете, Гассельбахер, Востоку или Западу?
– Востоку или Западу чего? Ах, вот вы о чем. А мне-то до них какое дело?
– Что вы хотите мне подарить?
– Я попросил моего пациента привезти их из Майами. – Гассельбахер вынул из кармана две маленькие бутылочки виски: одна была «Лорд Кальверт», другая – «Старый портняжка». – У вас есть? – спросил он с беспокойством.
– «Кальверт» есть, а «Портняжки» нет. Очень мило, что вы вспомнили о моей коллекции, Гассельбахер.
Уормолда всегда удивляло, что он продолжает существовать для других даже тогда, когда его нет перед глазами.
– Сколько у вас теперь?
– Сто, вместе с пшеничным и ирландским. Семьдесят шесть шотландского.
– Когда вы их выпьете?
– Может быть, тогда, когда дойду до двухсот.
– Знаете, что бы я сделал на вашем месте? – спросил Гассельбахер. – Играл ими в шашки. Бьешь шашку – выпиваешь бутылочку.
– Это идея.
– Шансы уравниваются, – сказал Гассельбахер. – В этом вся прелесть. Лучший игрок вынужден больше пить. Подумайте, как здорово. Налейте себе еще рюмку.
– Пожалуй.
– Мне нужна ваша помощь. Меня утром ужалила оса.
– Вы же врач, а не я.
– Дело совсем не в этом. Через час я поехал к больному за аэропорт и переехал курицу.
– Ничего не понимаю.
– Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, что-то вы сегодня рассеяны. Спуститесь на землю. Нам надо немедленно найти лотерейный билет, успеть до розыгрыша. Оса – это двадцать семь. Курица – тридцать семь.
– Но у меня деловое свидание.
– Свидание подождет. Выпейте свое виски. Нам надо поискать на рынке билеты.
Уормолд пошел с ним к его машине. Как и Милли, доктор Гассельбахер был человек верующий. Им руководили числа, как Милли – святые.
По всему рынку были развешаны «счастливые» номера, выведенные синей и красной краской. Те номера, которые считались «несчастливыми», прятали под прилавок: их оставляли для всякой мелкой сошки и на продажу уличным торговцам. Эти номера не имели никакой ценности, в них не было цифры со значением числа, обозначавшего монашку или кота, осу или курицу.
– Поглядите, вон 27483, – показал Уормолд.